Сын Грома, или Тени Голгофы - [28]

В завершении церемонии встречи замещавший игемона во время его отсутствия в Иерусалиме чиновник передал Пилату три кувшина с дорогим эшкольским вином, корзину дамасских дынь и пасхального агнца к праздничному столу – дар первосвященника Каиафы. Вино и дыни игемон одобрил, но при виде трогательного голубоглазого агнца, доверчиво смотревшего на прокуратора и его жену, несколько смешался и никаких распоряжений относительно судьбы несчастного животного не отдал.

Глава 9 Повинен смерти

В пятницу прокуратор пробудился с чувством странного беспокойства: будто его ожидает какое-то важное нерешенное неприятное дело, о котором он случайно забыл. Он силился его вспомнить, но ничего существенного на ум не приходило. Странно. Ни о каких особых происшествиях ему накануне не сообщали, значит, все хорошо, просто он стал с возрастом более мнительным. Похоже, его отношения с иудеями и Храмом налаживаются, надо только быть больше дипломатом, чем римским легионером. И тут он неожиданно вспомнил об агнце, подаренном первосвященником, и тут же распорядился отвести его пока в парк претория. Он уже решил, что возьмет симпатичного доверчивого барашка собой в Кесарию – пусть бродит там среди зелени садов его резиденции вместе с павлинами и антилопами – живой символ его дипломатических успехов в противостоянии с Каиафой. Прокуратор рассматривал дары первосвященника как знак его примирения с игемоном. Иначе какой смысл был дарить невинного агнца язычнику Пилату?

Явившийся с докладом центурион выглядел озабоченным. Умный служака обычно старался не перегружать прокуратора малозначимыми сообщениями. Он доложил, что из синедриона только что пришла бумага на арестованного ночью бродягу-галилеянина, смущавшего народ странными мыслями и выдававшего себя за Царя Иудейского. Священники обрекли несчастного на смерть, и требовалось согласие прокуратора. Посыльный от первосвященника дожидался подписи прокуратора у входа в преторий. Получив подпись Пилата, он должен был доставить бумагу первосвященнику, чтобы синедрион, отправив на казнь этого бродягу, с легким сердцем, как и полагается на Пасху, с наступлением заветного часа принялся вкушать пасхального агнца.

Прокуратор, заранее настроивший себя доброжелательно к пригласившим его на праздник священникам, хотел было тут же и подписать бумагу, но что-то остановило его, кто-то остановил его руку, и он приказал: «Приведите Галилеянина ко мне, я хочу видеть этого человека».

Посланник синедриона, видимо, не был готов к такому повороту событий. Ему обещали, что вопросов не будет и все завершится моментально. Он стал растерянно извиняться, кланяться и, вместо того чтобы ждать решения прокуратора, незаметно исчез из претория. Никто не обратил на это внимания. Пилата удивило другое. Когда он вышел из резиденции на каменное возвышение, где обычно проходило судилище над особо опасными преступниками, он увидел, что преторий окружен народом. Точнее, сначала его окружали его легионеры со щитами и копьями в руках, а уже за их спинами нестройно гудела на разные голоса большая толпа разношерстного народа. Присутствие этой толпы поразило его необычайно. И насторожило. Ведь, как полагал прокуратор, о Галилеянине знали только он, первосвященник и люди из его окружения. Кто же привел сюда эту толпу иерусалимской черни и зачем они здесь собрались? Трудно поверить, чтобы толпа собралась здесь ради простого бродяги.

Пилат различал крики, которые доносились до него из толпы, и удивлялся.

– Римлянин, покажи нам Галилеянина, которого ты собрался казнить. Покажи Царя Иудейского.

Это напомнило спектакль, который начался с момента его въезда в Иерусалим. Значит, противостояние все-таки продолжается. Пилат невесело усмехнулся. «Хватит ли у меня солдат, чтобы сдержать напор этих безумцев?» – мельком подумал прокуратор и велел принести свое кресло на каменное возвышение, куда должны были привести для допроса того бродягу, который, как выяснилось, уже томился в его темнице. Игемон вспомнил, что прежний здешний намест-ник, Грат, предупреждал: в праздник Пасхи город становится особо опасен. И Пилат пожалел, что не привел с собой пару лишних когорт из Кесарии. Или хотя бы еще одну алу сирийской конницы, как собирался сделать.

Приказ игемона был выполнен: тотчас же появились кресло прокуратора и скамеечка для ног. Осталось доставить арестованного ночью бродягу. Как и полагалось по ритуалу, за спиной прокуратора, у входа на возвышение, стояли легионеры с развернутыми римскими стягами. Пилат остановился у кресла и посмотрел на расстилавшийся внизу город. Ему показалось, что сиявший в лучах солнца бело-золотой Храм вдруг тронулся с места и, как парусник, поплыл в голубом мареве, лавируя между Иерусалимских холмов. Он на миг прикрыл ладонью глаза и сразу же опустил руку. Храм стоял недвижим. Возникло предчувствие, что сейчас случится что-то необычайное.

Прокуратор стоял у кресла. Центурионы с удивлением глядели на него. Создавалось впечатление, что он раздумывает, садиться ему в кресло или нет. Пилат и сам поразился накатившей вдруг на него непонятной меланхолии и тут же взял себя в руки. Он решительно сел в кресло и в ожидании арестованного принялся разглядывать толпившихся у Гаввафы людей. Что приготовила ему сегодня иерусалимская чернь? Он ненавидел толпу. Римскую ли, иерусалимскую. Чернь везде одинакова, и ее поведение непредсказуемо. Эти, как пить дать, настроены против Рима…