Сын эрзянский Книга вторая - [26]

— А рисовать-то маленько хоть научил?

Степан пожал плечами. Старик подвинулся на пороге.

— Садись, посиди.

Степан сел, развязал узелок и подал старику картонку, где была нарисована с журнальной репродукции лунная ночь.

Старик откинул голову и долго смотрел на картонку сквозь очки.

— Это чего же, сам нарисовал?

— Сам.

— Ага... Это не наше ли болото?

— Нет, это с настоящей картины срисовано.

— А иконы писал?

— Нет, не давал он иконы писать, ну его к черту.

— Чего это ты расчертыхался? Нехорошо.

— Не везет мне в жизни, дедушка, чего делать...

— А ты господу помолись, скорей повезет.

— Я молился, а все равно толку нет.

— Какой ты скорый. Ты хочешь, чтобы тебе сразу после молитвы боженька и счастье дал?

— А сколько ждать надо?

— Про это Он знает, — сказал старик и поднял палец вверх. — Он, понял?

Вверху, в лучах заходящего солнца ярко и грозно блистали золотые купола собора. Черными стрелками высоко в небе скользили ласточки.

— А вот говорят, — сказал Степан, — на бога надейся, а сам не плошай. Это что значит?

— А это значит, что молись, да и дело не забывай, от дела не бегай, терпи, где прижимает, не ропчи, бога не гневи. А ты вот — убежал!.. Убежал — не сплошал, — добавил вдруг старик и улыбнулся. — Ну, куда мне теперь вести тебя, горе луковое?

— А вот есть такой Колонин, к нему отведи.

— Колонин? Чего-то не слыхал я про такого... А к Вижайкину не хочешь? Наш батюшка Симеон его почитает...

— Нету, не хочу. — Степан повесил голову. Можел быть, он забыл, как назвал этого художника Иванцов?..

— Не хочешь... А Колонина, правда, я чего-то среди наших богомазов не знаю, не слышал. Может, из новых какой...

Наверное, забыл. Но не идти же к Иванцову, да он и не скажет. Видно, одна дорога — к брату Ивану...

— А вот скажи, дедушка, как может человек пропадать?

— Пропадать человек, Степа, может от чего хошь. Много всяких незадач в жизни бывает, вот человек и заботится душой, и все у него из рук падает, и все-то ему не мило. Ну, в ту самую минуту черти-то его и укарауливают и искушают слабого человека, нашептывают на ухо всякие-то соблазны. Человек-то и поддается, как наш праотец Адам, слабый, прости господи, человек...

— Нет, дедушка, как у нас в Алатыре люди пропадают?

— А вот также и пропадают, через бесов. — Старик истово перекрестился на купола, уже потухшие, потемневшие.

— А чего они делают?

— Кто?

— Да бесы-то!

— А чего им делать, ясно чего — в кабаки слабых людей за руки водят, вот чего, а там рядом сидят да хихикают — им ведь любо глядеть, как люди душу свою пропивают, бога забывают.

— Может, и он так?..

— Кто?

— А Колонин... Иванцов сказал, что пропадает, а голова, говорит, светлая.

— Погодь, погодь, парень!.. Чего-то намедни городовой Митрофанов сказывал... Колонин, говоришь?.. Художник?

— Художник... — Степан не сводил горящих глаз со старика.

— Ну, ну, вроде так, так...

— А где его найти, дедушка, я к нему хочу.

— Да найти-то его, если такое дело, не трудно, да только чему ты у него научишься? Шел бы ты лучше в ученики к Михайле Алексеичу — первый у нас в Алатыре сапожник и знакомец мой хороший. Через год-другой и сам бы ты человеком стал у такого-то мастера. А то вздумал куда идти! Какому тебя делу пьяница научить может?

— Если плохо будет, я уйду! — стоял на своем Степан. Старик внимательно поглядел на него, удивляясь странной его настойчивости и какому-то болезненно-упрямому, злому блеску глаз мальчика. Он с осуждением покачал головой.

— А вот про бесов-то я тебе говорил, — сказал он холодно и отодвинулся от Степана, — не боишься бесов-то?

— В черту их!.. — воскликнул Степан. — Пойдем, дедушка, найдем Колонина!..

Но старик еще дальше отодвинулся от Степана.

— Вот что, парень, если хочешь, поди его и ищи по кабакам, а меня в это дело не путай. — И стал быстро креститься, невнятно шепча молитву.

— А где я его найду, скажи?

И, прервав молитву, старик быстро, чуждо сказал:

— А внизу на Симбирской, в кабаке Филиппова, где ему еще быть!..

Улица Симбирская в Алатыре считается главной. Здесь много хороших магазинов, трактиров, откуда сейчас слышится музыка, песни, смех, веселый говор сытых, довольных, богатых людей. Здесь то и дело проезжают коляски на резиновом ходу, а на козлах сидят толстые кучера.

Но чем дальше вниз, тем реже фонари, ниже дома, меньше праздного гуляющего люда. А трактир Филиппова — тот вообще в самом конце улицы, в полуподвале, с забранными решеткой грязными низкими окнами, с визжащей на блоке дверью.

Народу, как разглядел Степан сквозь грязные стекла, было мало — за большими деревянными столами под низким сводчатым потолком угрюмо и тихо сидели какие-то люди с черными, заросшими бородами лицами, в грязных косоворотках с распахнутыми воротами, и Степан догадался, что это «люди с чугунки». Где-то бренчала гитара — грубо и резко, и Степан перешел к другому окну, чтобы увидеть, кто играет. В глубине зала, под сводом, сидел, откинувшись на стену, человек с гитарой, в жилетке, в белой рубашке и как-то тупо и жутко глядел неподвижными большими глазами на пламя керосиновой лампы, висящей на стене. А напротив этого человека сидел, пьяно качаясь на стуле и закрыв глаза, другой — желтое лобастое лицо, светлая реденькая бородка, длинные редкие волосы, — он все качался, будто спал сидя, готовый в любой момент рухнуть на пол. И так Степану сделалось жалко этого человека, что схватился за прутки оконной решетки и шептал: «Не пади, не пади!..» Но человек упал — упал прямо лицом на стол. Полежав так, он стал подниматься, но руки беспомощно скользнули по столу, и он опять упал. А человек с гитарой все так же сидел и дергал струны, глядя на лампу. Подошел половой в грязном белом фартуке — здоровый толстомордый мужик, легко поднял за ворот бедного человека, вытащил из-за стола, легко поволок к двери. Завизжала дверь, и половой вытащил человека на улицу.