Сын эрзянский Книга вторая - [2]

— Вот и отец ваш идет, — сказала устало Марья.

Илька — в порточках, с прорезью на промежности — шустро вылез из кучи сена, завертел белой головой по сторонам.

— Да вон, вон! Встречай татку своего...

С радостным воплем Илька бросился навстречу отцу.

Как бы хотел сейчас и Степан побежать к отцу, взлететь над землей в его сильных руках!.. Хоть бы на один краткий миг сделаться таким же маленьким, как Илька, чтобы вот так же сидеть у отца на руках!..

— Хорошо высохло, надо все перетаскать в сарай, — говорит отец, опуская Ильку на землю.

Марья тяжело вздыхает.

— Вот сам и таскай, я еле на ногах стою, целый день с ним вожусь, сил моих нет...

— А что Степан? — роняет Дмитрий, глядя, как Степан вяло ворочает вилами. Впрочем, можно было бы и не спрашивать...

— Степан! Твой Степан только домой явился, целый ‚ день шатался бог знает где.

Дмитрий молчит. Он берет из рук жены вилы и вздымает над собой всю кучу. Отца почти не видно под ношей — одни ноги в разбитых лаптях.

— Чего опять глазеешь, — ворчит мать на Степана. — Загребай одонья...

Уже затемно отец перетаскал в сарай сено и затворил широкую лубяную дверь. С минуту он как-то странно смотрел на Степана, стоящего тут же, но только вздохнул тяжело и обронил слово:

— Пойдем поедим...

Конечно, отец что-то другое хотел сказать, какие-то другие слова. Только, наверно, он их еще не придумал. Он вообще говорит мало, все время думает. Но хоть он и не говорит ничего, редко даже Степана и по имени называет, а нет у Степана лучшего друга, чем отец. Да и кого здесь в Баевке назовешь другом? Петярка и Михал Назаровы? Степан хоть и ровесник с ними, да почему-то они задаются, считают себя взрослыми парнями, да и на языке у них одни только насмешки... Есть у Кудажиных ребята, да старшие уже на работу ходят, а меньшие, которые после Дёли, совсем малыши, они только и знают, что играть в козны. Степан не любит играть в козны. Чего хорошего в этой игре...

Тухнет закатное полымя, потемнели липы за Бездной, ткется туман над тихими плесами. Скоро он разольется по всей пойме, подступит к самым домам... Сердце у Степана вдруг сжимается от какой-то непонятной тоски. Хочется ему куда-то уйти далеко, а куда — он не знает. Днем как-то забывается, что земля большая, а Баевка — маленькая. Днем не вспоминается даже, что есть еще и Алтышево, и город Алатырь... А вот вечером, как погаснет заря, думается Степану, что в большой-пребольшой стране России, где живут эрзяне и русские люди, есть еще много-много деревень и городов... А ведь есть на свете еще и другие страны, где живут уже не эрзяне и русские, а совсем другие народы... И как хочется Степану посмотреть все эти города и людей!..

— Ты, знать, ожидаешь, когда съедим всю картошку? — с усталой ворчливостью говорит мать из сеней. — Чего уселся, как барин?

Едят, не вздувая огня. Степан лезет на свое обычное место за столом и невольно задевает Ильку. Тот, кажется, только и ждал повода заорать. У матери, ясное дело, виноват Степан. Отец молчит, не вмешивается, круто солит облупленную картошку. Опять эта картошка. Сколько он помнит себя, с картошки день начинается и картошкой кончается. Мать варит ее чищеной и в кожуре, целой и резаной, тертой и мятой. Как надоела Степану эта картошка!

— Совсем от рук отбился, — жалуется плаксивым голосом Марья на сына, — поговорил бы хоть ты с ним, отец, ведь все на мне одной лежит... — Она и в самом деле готова разреветься. Сейчас Фиму начнет вспоминать, думает Степан, хотя ему тоже до слез жалко мать.

— Все на мне одной... совсем замучилась... Как хорошо, когда Фима-то дома была, как хорошо, а этот... ничем не поможет...

Отец покашлял.

— Чай, прясть и ткать парня не заставишь.

— Да ведь и без этого дел-то много, чего ты тоже говоришь!

— Надо подумать...

— Да чего еще думать! — срывается Марья на крик. — Да возьми хоть с собой, пускай помогает!..

— Там уж нечего помогать, скоро кончаем.

Но мать не сдается. Она начинает вспоминать Ивана, какой он был работящий да умелый, и по дому все делал, и пахал один, и сеял, а этот лоботряс все стены углем исчертил.

— Рисовать — тоже дело, — ворчит отец. — Я всю жизнь пахал да топором махал, а добра не нажил.

— Да ведь и перед людьми-то стыдно за него! Даже Назаровы ребята над ним смеются!..

Отец молчит. Это веский довод. Надо подумать. Степан ждет решения отца, затаив дыхание.

— Ладно, — говорит он наконец, — осенью отвезем к Ивану, пускай научит столярничать. — И поднялся, крестясь в темный угол на иконы.

Мать довольна и таким решением отца. Она живо убирает со стола и стелет постели. Голос у нее уже мягкий и ласковый.

Степан залезает на полати. Здесь никто не увидит его счастливой улыбки, никто не помешает воображать город Алатырь и то, как он будет жить в этом городе. Воображается, правда, что-то неопределенное, будто бы он, Степан, все чего-то ходит и ходит среди праздного народа, все кого-то разыскивает, и хотя не может никак найти того, кого ищет, но знает, что найдет, и потому счастлив!.. Слабо, как из-под земли, он слышит голос матери:

— От топора, чай, и руки у тебя отвалились?..