Сын эрзянский - [93]

Степа загрустил. Жаль было Волкодава. Но что тут можно сделать? Собаки-то уж нет... Степа попробовал глину, она оттаяла, но была очень сухая, пришлось смочить ее теплой водой. Верблюда он будет лепить по памяти. Рисунок, который он сделал в квартире учителя, потерялся. Разве в доме Самаркиных что-нибудь уцелеет, Володька небось припрятал.

В избе тихо, отец и мать после обеда легли отдохнуть. Фима ушла к Кудажам. У них есть девочки, правда, поменьше ее, но все же подруги. Степа любит тишину в избе, ему тогда кажется, что он один, и ему никто не мешает. В избе у Самаркиных никогда не бывает тихо, разве только когда все лягут спать. Что ни говори, а дома все же лучше.

Вылепив верблюда, Степа поставил его на край печи, спустился на пол и отошел в сторону, чтобы лучше рассмотреть, как у него получилось. К его фигурке подошла кошка и принялась ее обнюхивать. Степе вспомнился из книги учителя один зверь, очень похожий на кошку, только гораздо больше. «Погоди, как же его называют?» — подумал он, напрягая память.

— Тигра! — вдруг вспомнив, воскликнул он.

От его возгласа проснулся Дмитрий. Он с удивлением посмотрел на сына.

— Кому это так кричишь?

— Кошке... Она очень похожа на тигру. И морда, и лапы, и хвост.

Дмитрий не очень понял, о чем толкует Степа. Он поднялся с коника, попил из ведра и стал одеваться.

— Пойду, скотину посмотрю, — сказал Дмитрий.

Проснулась и Марья.

— Корову пригони в избу, пусть погреется, здесь и подою, — попросила она.

От шума в избе проснулся в своем углу теленок, поднялся на тонкие ноги и замычал.

— Сам-то не больше собаки, а ревет как взрослый бык, — сказал Степа и снова полез на печь.

Вечером зашел Охрем. Он остановился на пороге и запел:

Славься, славься, —

Славить не умею,

Просить я не смею.

Люди-то знавали,

Копейки давали...

От его скрипучего голоса теленок шарахнулся в сторону, запутался в веревке, которой был привязан, и грохнулся на пол.

Марья подошла, подняла его и попеняла Охрему:

— С ума сошел, славишь во весь голос! Кто же так славит! И теленок из-за тебя чуть не удавился.

— Не все ли равно, как славить, подавали бы побольше, — смеялся Охрем, усаживаясь на длинную лавку. — У вас вон как тепло, погреться к вам пришел. В нашей избе холоднее, чем на улице, клопы даже вымерзли, давно их не видно, а осенью набрасывались, как собаки.

— Дров не жалейте, тогда не будет холодно, — отозвалась Марья.

— Печь топим день и ночь, все равно холодно. Божий свет не нагреешь. Тепло из нашей избы уходит, точно вода из дырявого решета.

Степа рассмеялся.

— Ты чего хохочешь, алтышевский парень? — спросил Охрем, вглядываясь в полумрак на печи.

— Ты и сам алтышевский, только ты — летом, а я зимой, — сказал Степа. — Смеюсь над твоим дырявым решетом. Разве они бывают не дырявые?

— Вай, а ведь и правда не бывают. Слышишь, Митрий, как твой сын поймал меня на слове?

— Чего тебе покажу, дядя Охрем! — воскликнул Степа, спускаясь с печи. Он поставил на край стола своего верблюда и спросил: — Узнаешь, что это такое?

Охрем нацелился на изделие Степы здоровым глазом и довольно долго его разглядывал.

— Это у тебя что за собака? — спросил он наконец. — Шея свисает вниз, на спине вскочили два чирья, большущие...

— Совсем это не собака! — обиделся Степа.— Разве такие собаки бывают?

— Я тоже думаю, не бывают. А это что за зверь?..

Степа не понимал дядю Охрема. Как он может верблюда принять за собаку?

— Ты же сам рассказывал мне про двухспинную киргизскую лошадь, а теперь говорить, что это собака.

Охрем взял верблюда в руки и осмотрел его со всех сторон.

— Так вот они какие! Слыхал про них, но видеть, признаться, не приходилось. — Он покачал лохматой головой и сказал: — Вай, Митрий, сын-то у тебя какой толковый, больше нас с тобой знает. Мне в жисть такой овцы не слепить. Знать, в алтышевской школе тебя этому учат?

— Никто меня этому не учит, — буркнул Степа, взял своего верблюда и снова отправился на печь.

7

Дня за два до крещения к Нефедовым наведался дед Охон. Он пришел из Алатыря в ветхом зипунишке. За последние два года он заметно постарел. В дороге сильно продрог и обессилел.

— Полезай, дед Охон, на печь, разве в этой одежонке да по такому морозу отправляться можно в дорогу, — говорила Марья, помогая ему снять зипун.

На печь он не полез, подсел к подтопку и приложил к нему замерзшие руки с синими переплетениями вздувшихся вен.

— Может, дед Охон, горячих щей отведаешь? — предложила Марья.

Старик отмахнулся.

— Сами будете есть, тогда и я поем.

Всегда немногословный, он на этот раз был особенно молчалив. Сам ничего не рассказывал и не расспрашивал. Даже трубку вынимал редко. За полдня только и спросил у Дмитрия, закончил ли он писать псалтырь.

— Знать, хочешь забрать ее? — поинтересовался тот.

— Для чего она теперь мне нужна? — возразил дед Охон. — Ее у меня никто уже не спросит, хозяин псалтыри скончался. Пусть останется у тебя.

— Все еще пишу, когда нет других дел, — помолчав, сказал Дмитрий.

Степа смотрел на деда Охона, и ему казалось, что он очень похож на старика, нарисованного на большой иконе вверху иконостаса алтышевской церкви. Степа знал, что того старика называют Саваофом. Об этом школьникам сказал дьякон, когда их приводили в одно из воскресений к обедне. Если бы у деда Охона взъерошить седые волосы, если бы он развел руками и поднял голову, то был бы вылитый Саваоф из алтышевской церкви. Вечером, когда дед Охон полез на печь, он тихонько пробрался к нему и лег рядом.