Святые старцы - [13]

– Утешит тебя Бог на двенадцать лет, – ответил старец. Так и случилось – мальчик прожил после этого еще двенадцать лет. А Екатерина Иоакимовна в 1839 году стала монахиней с именем Евфросиния и основала Старочеркасский Ефремовский монастырь, где стала игуменией.

В той же станице отца Василия познакомили с неким богатым купцом, который вел в своем доме строго постнический образ жизни да еще наставлял на путь истинный юных девушек, творя вместе с ними молитвы. Конечно же, подоплека у этого была совсем иной. Поняв это, старец быстро и решительно пресек подобные занятия. Укорив девушек, он строго наказал им ни под каким предлогом не общаться с лицемерным бесстыдником. Купец пришел от этого в ярость и публично начал укорять старца:

– Ты не принес нам никакой пользы, а наоборот – навредил своим учением! Замкни уста, молчи, не говори!

Отец же Василий с улыбкой отозвался на это:

– Благодать, чадо, в устах твоих, истинны твои глаголы!

Слова купца так понравились ему, что он до самой смерти любил приговаривать, адресуясь к самому себе: «Замкни уста, Василий, молчи, не празднословь!»

Оставил о себе память отец Василий и в Таганроге. Исцелив бесноватую купчиху, он внял ее мольбам подарить ей что-нибудь и отдал ей свою старую шапочку. Купчиха положила ее в особый бархатный футляр, всякий раз, когда заболевала, надевала шапочку – и выздоравливала. Со временем эту реликвию начали брать у нее друзья и знакомые, а одна купчиха даже подменила шапочку, сшив точно такую же вместо оригинальной.

Из Таганрога странник отправился в Воронеж. Архиепископом Воронежским и Задонским в январе 1826 года был назначен Антоний (Смирницкий, 1773–1846, в 2003 году причислен к лику святых), который глубоко почитал отца Василия. Именно святителю Антонию мы должны быть благодарны за единственный сохранившийся до наших дней портрет отца Василия. Дело в том, что сам старец по смирению категорически отказывался позировать художнику, считая это совершенно неуместным и ненужным. Но владыка Антоний был иного мнения: «Я знаю, что портрет его многим верующим послужит во спасение; взирая на него и вспоминая богоугодное его житие и спасительное учение, будут память его творить». Зная, что уговорить старца позировать не удастся, владыка прибег к небольшой хитрости – попросил своего духовника отца Феофана побеседовать с отцом Василием. А в соседней комнате между тем скрытно от посторонних глаз работал художник. В итоге получился портрет, изображающий 81-летнего старца с четками и посохом в руках. Лицо, обрамленное небольшой белой бородой, светло и, несмотря на лета, молодо; на нем словно и не отпечатались годы странствий и трудностей, поношения и клевета, через которые суждено было пройти отцу Василию…

Неизвестно, узнал ли отец Василий о существовании этого портрета; может быть и нет. Его оригинал находился в кабинете владыки Антония, а многочисленные копии разошлись по частным домам воронежцев. Хранились такие портреты также в Белобережской и Площанской пустынях.

…В 1827 году в жизни отца Василия возникло последнее его пристанище – Площанская Богородицкая Казанская пустынь (ныне в Брасовском районе Брянской области). Этот монастырь может считаться прародителем чисто русского старчества, не связанного с наследием преподобного Паисия (Величковского). Еще в середине XVIII столетия в брянских лесах подвизался иеромонах Иоасаф (Медведев, 1680–1765), ученики и последователи которого Пафнутий, Серапион, Иоип, Адриан и Досифей старались развивать и поддерживать его наследие. Но в начале следующего века собственно площанские традиции начали понемногу заменяться теми, которые были привнесены отцом Василием после его жительства на Афоне и знакомства с наследием Паисия. Так, в 1815–1825 годах в пустыни подвизался ученик Паисия Величковского схимонах Афанасий (Захаров), а в 1818–1826 годах настоятелем монастыря был последователь отца Василия, строитель Белобережской пустыни Серафим (Веденисов). При нем число насельников обители возросло до сотни, вместо знаменного было введено, по примеру Белых Берегов, «киевское» пение. Отец Василий уже не застал Серафима в живых – тот скончался год назад, но настоятелем был другой его белобережский ученик и постриженник, отец Маркеллин (Патрикеев). Он и вся братия встретили отца Василия с чувством глубокого благоговения.

Да и сам он был счастлив. «С радостными слезами благодарю и славлю Бога, непостижимыми судьбами Его приведшего меня в тихое и безмолвное пристанище», – писал он. И действительно, четыре года в Площанской пустыни были едва ли не самыми спокойными в бурной жизни отца Василия. Здесь никто и не думал попрекать и укорять его чем-либо, не говоря уже о побоях и поношениях. Он был общим Учителем и Наставником, наконец-то нашедшим тихую пристань.

Одним из главных знакомств отца Василия стала его встреча с иеромонахом Макарием (Ивановым), одним из героев этой книги. Он подвизался в Площанской с 1810 года и вскоре стал духовником старца. В октябре 1828-го произошла еще одна радостная встреча – возвращаясь из Киева, в Площанской остановился 56-летний иеромонах Лев (Наголкин), постриженник отца Василия и его ученик белобережских времен. С ним путешествовал будущий святитель Игнатий (Брянчанинов), тогда еще 21-летний послушник Димитрий. Это была поистине промыслительная, великая встреча. Можно предположить, что присутствовал на ней и 40-летний отец Макарий (Иванов); если так, то в тот день в Площанской пустыни встретились и душеполезно общались четверо великих русских святых… Лев (Наголкин) задержался в Площанской до апреля 1829 года, и нет сомнения, что в это время отец Василий часто общался со своим учеником и последователем. О зиме 1828/29 года Игнатий (Брянчанинов) написал впоследствии очерк «Сад во время зимы»: «В 1829 году проводил я зиму в Площанской пустыни. И поныне там, в саду, стоит уединенная, деревянная келья, в которой я жил с моим товарищем. В тихую погоду, в солнечные ясные дни выходил я на крыльцо, садился на скамейку, смотрел на обширный сад. Нагота его покрывалась снежным покрывалом; кругом всё – тихо, какой-то мертвый и величественный покой. Это зрелище начало мне нравиться: задумчивые взоры невольно устремлялись, приковывались к нему, как бы высматривая в нем тайну».