Святые Горы - [6]

Я уже говорил, что Успенский монастырь сполз к Донцу.

Вид его бесподобен. Горный кряж порос дубом и сосною. На высоте — над зелеными облаками леса — купол церкви и ее белые стены. Их полувоздушные очертания тонут в синеве безоблачного неба… Несколько ниже горный кряж взрезан группою меловых скал. Синею тенью отделяются они одна от другой. На них платформа, над платформой небольшой монастырь св. Николая, с колокольнями и куполами. Точно корабль, плававший в просторе неба и остановившийся здесь на этих белых вершинах. Кругом балкончики, галерейки. Все это кажется микроскопическим, но еще меньшими кажутся черные точки ползающих там монахов. Скалы конусообразны. Внизу все они сливаются в одну общую меловую массу, и только верхушки возносятся сахарными головами. Точно вся эта масса поднималась снизу вверх, чтобы достигнуть небесных высей, и бессильная остановилась на полпути, сохранив в самых контурах свое стремление к этой недосягаемой цели. В скалах черные точки подземных келий; кажется, что это не утесы, а фантастическая белая постройка циклопов. Отовсюду охвачена она зеленою дремою дубового царства; на темном фоне его очертание белых конусов выделяется еще резче, еще красивее… Сверху вниз, то прячась в чащу, то поблескивая на солнце — зигзаг крытой галереи прямо к монастырю. Сама обитель внизу, совсем внизу, у восхитительного Донца, с ее белыми стенами, красивыми домами, с монументальными островерхими колокольнями собора, высоко возносящего свой золотой крест. Налево — белые стены гостиницы. А еще левее, верстах в трех, среди зеленой чащи горного ската, приютилась вилла, которая до сих пор носит имя Потемкиной.

Я долго смотрел на эту дивную картину, не отрываясь. Ни одного диссонанса не было в ней. Самые разнообразные детали сливались в одно величавое целое. Все это так сгруппировано, что, любуясь подробностями, глаз ни на минуту не теряет общего. Желая взглянуть на обитель с еще более отдаленного пункта, я подошел к парому. Несколько ниже Донец делится на рукава, образуя острова, сплошь заросшие осинами, дубами и березами. Оттуда обдают вас щебетанием и гамом целые тучи мелкой лесной птицы. Словно золотые, видны сквозь чащу соломенные кровли села. Лиловатый дым от труб стоит над лесом. На пароме, приставшем к нашему берегу, хохлушка. В руках у нее две утки и селезень.

— Что это ты?

— Да святить. В монастырь…

— Они и петухов святить приносят, — заметил неодобрительно монах-перевозчик. — Раз одна — чуть поросят под святую воду не угодила. Вовремя прогнали ее только.

На пароме

Толпа хохлушек в белых и серых охабнях усердно отбивает на движущемся пароме земные поклоны. На противоположном берегу то же самое повторяют бабы, только что подошедшие и ожидающие перевоза. За ними — зеленые понизи. На понизях веселые рощицы, смутные очерки далеких лесов. Общее впечатление — красота, мир и покой.

— Ты куда? ты куда? — хватает одну хохлушку за охабень юркий перевозчик-монах. — А деньги забыла?

— Нема грошей.

— Ах ты подлая, подлая! Кого обмануть ты хочешь! Бога надуваешь.

— Нема грошей! — повторяла оторопевшая бабенка.

— Ну иди… Назад ужо тебя не перевезу… А у тебя что это? — обернулся он к завязанной бабе. Точно узел какой-то, стояла она на пароме.

— Хвороба.

— Ну ступай к нам в больницу… Там святой есть, от разных недугов милует, даже и от порчи спасает… Ежели с верою. Господь у нас помогает, потому место святое. Ишь, в других местах соловьи целый день не поют, а тут во как!

Действительно, только что разгорелся день, соловьи опять защелкали, засвистали в рощах.

Я разговорился с перевозчиком. Зашла речь о Киево-Печерской лавре.

— Что лавра!.. У нас лучше!.. Позапрошлый год постом пятнадцать тысяч богомольцев было. Нонешний плохо торгуем… восемь тысяч только… Ну да и то у Печерской-то наши Святые горы всю торговлю отбили! — наивно живописал монах, отплывая от берега.

— Мы, как бы вы полагали, двести человек наемных рабочих держим, по пятнадцати рублей каждому в месяц идет. Вот он какой хозяин — монастырек-то наш. Харч им тоже отпущаем хороший!

— Вон в Соловках добровольные рабочие по году живут.

— То в Соловках… У нас мужик не такой. На месяц, на два еще приходят — и то под весну в голодную пору… А так, чтобы круглый год, не бывает. Иной раз случается тоже, не по усердию, а по эпитемии. Наложут на него эпитемию три месяца на обитель потрудиться, ну он точно. В поте лица своего… Да мы и без этого, слава Богу! Одна наша мельница тыщь пятнадцать доходу дает, а то бывают годы, что и больше. Мы торгуем хорошо… Вы как полагаете, у нас между монашествующими и профессора, и полковники… Даже один генерал, настоящий, военный генерал есть! У нас шибко…

Когда я возвращался назад, на пароме была давка. Толпа богомольцев стеснилась. Маленькие юркие странники в скуфейках, совсем не северного типа… Те неповоротливые, грузные, кудлатые, брюхо на вынос, сапоги — человек в них поместится! Эти ловкие, вороватые, обожженные на солнце. В толпе им не то что жутко, а опасливо. Оглядываются на каждого крестьянина. Потираются, точно им холодно.

Монах-перевозчик по-своему понял их.