Святой Вроцлав - [74]

— Ну, они имеют то, чего хотят, — напомнил Михал. Лифт затрясся, поехал вниз. Михал уже поднимался, чтобы остановить его, Томаш положил ему руку на плече. Они сидели. Томаш рассуждал, глядя на внутренние поверхности собственных ладоней:

— Так что иногда я представляю себе нечто подобное. Мы уже в средине; спины у нас ранены, причем — сильно; все те люди — паломники — либо валяются вместе с полицейскими на развалинах кордона, либо вплавились уже в темноту, исчезли в черных домах. И вот слушай, мы заходим туда, за ними, медленно, как и договаривались. У нас имеются фонари. Каждый держит свой в левой руке.

Лифт опустился на первый этаж. В дверях стояла старушка, которую Томаш едва припоминал, а Михал совершенно ни с кем не ассоциировал; одна из тех пенсионерок, квартиры которых пропахли лекарствами, и которые натягивают на себя сотню одежек даже в июле. Она застыла на мгновение, потянула носом и нажала на кнопку пятого этажа.

— Мы входим, и оказывается, что массив превратился в гробницу. Все, кто там жили или вошли, лежат ровными рядами, их там кучи, десятки и сотни на каждом этаже, — рассказывал Томаш. — Мне они напоминают святых, тех что уже не гниют, так что их выставляют по костелам. Ты таких видел, Михал?

Парень кивнул. Серая старушечья юбка болталась у самого его носа.

— У них открыты глаза, а лица настолько спокойные, что я начинаю им завидовать. Среди них находится Малгося. Я пытаюсь ее разбудить, безрезультатно, мы вместе несем ее к выходу, но как только покидаем дом, тело ее начинает гнить, из уст раздается крик, настолько чудовищный, словно у кого-то живьем рвали мясо.

— Ты у нас дантист, — мрачно заметил Михал.

Старушка подтолкнула дверь. Мужчины слышали разносящиеся по коридору звуки ее нервных шажков.

— Я только говорю, что, быть может, мы ведем всех тех людей на смерть.

— А вдруг они живьем полетят на небо?

Михал осторожно прощупывал темнеющую вокруг глаза опухоль.

— Не знаю, чего тут смешного, — буркнул Томаш. В кабине сделалось темно.

— Если хочешь выйти из игры, я пойду сам.

Совершенно неожиданно Томаш по-приятельски уложил голову Михалу на плечо, так что парень почувствовал его запах, смесь водки, пота и страха. Он слышал нервное дыхание, бешеный стук сердца.

— Поздновато уже, правда? — шепнул Томаш. — Я хочу, я обязан, мы должны ее вытащить оттуда. Но говорю тебе сейчас, что ничего не бывает даром, и не думаю опять же, чтобы каждый завтра получил то, что он желает.

* * *

Сон его пугал, не только потому, что грозил возвратом в гробницу Святого Вроцлава, в компанию мертвецов, над которыми гниение не имело власти. Момент перед самым засыпанием, когда уже нельзя говорить, наполнял его невыразимым ужасом — а вдруг какая мысль придет в голову, а вдруг сердце остановится, а вдруг хватит кондрашка, или еще хуже: придет сон, организм потребует своего, и Томаш проспит весь завтрашний день. Что проснется слишком поздно, уже после шести.

Но еще не было и четырех. Томаш принял душ, почистил зубы и в этой искусственной свежести отправился в постель, чтобы, как обычно, скользнуть под одеяло рядом с женой. Но на сей раз бра над кроватью горело, Анна лежала в ночной рубашке и просматривала «Зеркало». Она подняла голову и Томаш, который как раз стоял на пороге, весь покрылся холодным потом. В одно коротенькое, словно взгляд, мгновение, до него дошло, что он ведь напился как свинья, плохо помылся, а зубная паста никак не замаскирует водочный выхлоп. К тому же он был совершенно голый и стыдился собственного тела — у него была бледная кожа, худые руки с недоразвитыми бицепсами, выпяченное и покрытое редким волосом пузико, бедра — ладно, сойдут, а вот стопы ужасные, громадные, будто ласты, с потрескавшимися ногтями, которых он давненько не обрезал.

— Сегодня ты припоздал, — сказала Анна. Томаш не понял ее слов, потому что выглядывал, чем бы прикрыть собственное тело. Потом плюнул на это, встал у окна. Ему хотелось пить.

— Чем ты занимаешься? — спросила жена. Она приподнялась на локтях, откинула волосы с лица. — А я уже думала, ты и не придешь. Зачем тебе подобные вещи?

Она подняла газету с ночной тумбочки и вытащила большой фонарик. Томаш спрятал его на самом дне одежного шкафа, засунув в кучку старых свитеров. Он не предполагал, что Анна туда заглянет. Фонарь был нужен на завтра. Томаш засопел. Словно собака на солнце.

— Мне не следовало бы этого говорить, — махнув рукой, ответил он, но мы туг, с этим говнюком сверху, кое-что планируем. Завтра я пойду и вернусь с нашей дочкой. Или же… Самое главное, мы нашли способ пробить кордон.

— Ты пойдешь туда?

Томаш не отвечал. За окном он видел Святой Вроцлав, хлестаемый дождем, в стенах отражались фары полицейских машин. Томаша охватил страх. Ведь никто же оттуда не вернулся. Он сказал жене:

— Потому-то я ничего тебе и не говорил.

— Фонарь, телефонные разговоры по ночам, все это…? Листочки, планы. Молодой пойдет с тобой?

— Он порядочный мужик.

Вполне возможно, он хотел сказать что-то теплое про Михала — я не знаю. Замолчал, затрясся от страха и пьянства. Стиснул кулаки. Пошел к кровати, на полпути встретился с Анной. Очень нежно она закинула ему руки на шею, коснулась губами шеи, подбородка, поцеловала его в терпкие от водки губы, на мгновение прижалась к нему всем телом. Он ответил поцелуем в обнаженное плечо, крепко-прижал Анну к себе, она ведь была такая гибкая, она же опустилась на колени, взяла в рот, ненадолго, зато глубоко, ее лицо покраснело. Томаш напряг бедра, с легким свистом выпустил воздух. Он не знал, что сделать со своими руками, поначалу держал их будто две колоды, а потом впился пальцами в волосы Анны — такие мягенькие — коснулся лица, выгибая спину дугой. Очень нежно он приподнял жену, его глаза на высоте ее глаз, губами коснулся ее губ, подтолкнул на кровать.