Святой Вроцлав - [72]

И вот так они болтали о самых общих вещах. Чтобы не поссориться. Томаш, вопреки своему возрасту, хотел атаковать сразу, задействовать Адама, но Михал считал, что Черный Городок сломить кордон не сможет. Нужно оружие и какой-никакой план, а на это понадобится несколько дней.

— Да нет у нас столько времени, — заявил тогда Томаш. — Если боишься, я пойду сам!

Он был пьян и представлял, будто бы, в случае чего, побьет полицейского или перережет ему горло. А потом побежит вовнутрь Черного Вроцлава и вернется с Малгосей. Страшное место не сможет перехватить над ним контроль, поскольку у него будет щит против всяческих чар. Щитом этим была любовь, Михал же считал, что подобного рода доспех они могут на себя надеть.

— Она или пропала навечно, или жива и будет жить, — сказал он, но вот если нас прижучат, то Малгося так там и останется, так что не ворчи на меня, а думай головой.

Томаш покорно отреагировал на эти слова — я даже не узнал его. И тут же включился в разработку подробностей плана. Идея применения автомобилей и созыва бригад капо принадлежала как раз ему. Михал смотрел на него, и от изумления губа у него отвешивалась до самой земли. Томаш не злился, все терпеливо объяснял, корректировал планы других людей, огрызком карандаша расписывал позиции, с которых выступят группы паломников, даже сделал эскиз карты на упаковочной бумаге, притащил целую сетку пластмассовых кубиков и солдатиков, все разложил, пояснял, повторял, вбивал в сознание. А потом отправился домой, к жене и бутылке.

Иногда они сидели молча и пялились в экран, бутылка скучала; Томаш какое-то время крутился, чистил зубы, полоскал заросшую рожу. Совершенно бесшумно, не включая света, словно призрак давнего Томаша, он раздевался догола и соскальзывал под одеяло. Анна делала вид, будто бы спит, а иногда и вправду спала.

Так жили они в мире без Малгоси. Сам их дом помрачнел, сделался старым и глухим, эхо куда-то выехало. Вода отдавала смолой, хлеб — серой, в вине чувствовалась какая-то дрянь. Меленькие иглы обсыпали кровати, стулья, на них никак нельзя было ни сесть, ни лечь. Хождение тоже шло не самым лучшим образом: Томаш, к примеру, чувствовал, что ноги у него слишком тяжелые, чтобы ставить нормальные шаги, в связи с чем, он или шаркал сапогами или же перетаптывался помаленьку. Михал же — наоборот — какой-то мотор приводил в действие его колени, и все время оказывалось, что ноги загнали его куда-то дальше, чем следовало, не в тот переулок, не в тот дом.

Все, что когда-то было ценным, превратилось в пародию на само себя. Томаш пытался иногда запускать музыку Малгоси, но диски скрежетали в проигрывателе, в звуках были слышны только вопли и стоны, со стены в ее комнате скалились чужие лица и маски. А парой этажей ниже Михал бежал из собственной квартиры — куда бы он не поглядел, видел ее тени. Вот стул, на который садилась, положив ногу под попку; вот чашка, из которой любила пить, причмокивая; а вот не измененный плейлист в «ВинАмпе» — пускай ожидает. Записочки ложечки, книжки и всякая мелочевка, углубление на матрасе, след от ладони на оконном стекле смеялись над Михалом.

Когда же он становился у окна, то видел те следы, которые вместе с Малгосей оставил в городе. Они поблескивали алым туманом. Весь Вроцлав обрел новое значение, разделился под прикосновением Малгоси. Вот светится парк, где они бродили, несмотря на дождь, насыщенное ярко-красное зарево исходит от дома, под которым когда-то они целовались; а вон там сверкает автобусная остановка, в которой как-то раз они застряли, а вон там светится целая линия — след, оставшийся после того, как они искали друг друга по всему городу, ради смеха. Это сияние поражало Михала, он даже закрывался, сжимался, словно получил кулаком в желудок. Где ты, находишься Малгося? Запах ее доносился со стороны Святого Вроцлава.

Город сделался каким-то неполным; красное сияние было словно рана, ждущая, когда же она затянется — все звало Малгосю. Михал чувствовал, как будто бы что-то вырвали и из него самого, шмат мяса, вот почему так больно. Он встал на весы — и вправду, он сделался легче.

— Я и сам потерял несколько килограммов, — признался ему Томаш.

И ощупал собственное тело, желая проверить, ничего ли не хватает там, под шкурой.

* * *

Омоновцам из кордона тоже было нелегко — никогда ранее не прикрывали они столь большой площади, не стояли на дожде напротив многих сотен — может, даже и целой тысячи? — человек, у которых давнее отсутствие солнца явно напутало что-то в головах. Самое паршивое, что они стерегли место, которого не понимали и куда не могли войти. За их спинами потихоньку шла секретная жизнь Святого Вроцлава. Раздавались голоса и чудовищные крики, в окнах перемещалось нечто темное, или же вновь воцарялась настолько душераздирающая тишина, что спирало дыхание. Среди полицейских ходили беспокойные сплетни о коллегах, которые отошли в круг черных домов, оставив оружие где-то в траве. Едва кто-нибудь исчезал, сразу же начинали такому названивать, пока тот не брал трубки, чаще всего, больной.

Появились слухи, будто бы паломники химичат чего-то нехорошее, грязную бомбу или какие-то одновременные взрывы, угрожающие поднять на воздух половину города. На стенах появились надписи, направленные против кордона, кто-то постоянно слал петиции, молодые люди без лиц грозили отомстить за закрытие Святого Вроцлава. «Со стороны тех несчастных лично я никакой угрозы я не вижу.» — Комендант Роберт Януш Цегла имел в виду паломников. — «Вы видели когда-нибудь, чтобы месса на Ясной Горе закончилась пьяными разборками? Я обращаю внимание на то, что происходит в городе; там что-то готовится, так что и мы будем находиться в состоянии готовности».