Святой Вроцлав - [73]

Полицейские охраняли Святой Вроцлав, готовые ко всему, что могло наступить, все лучше понимая, что истинной заботой для них становится сам комендант Цегла. Здесь не шла речь даже об учреждении кордона, хотя тихие черные дома никакой угрозы не представляли, у них не было ног, так что ни к кому они не пришли. Так что пускай себе стоят, мешают они кому-то, что ли? — говорили полицейские между собой. А вот неприятности с Цеглой были такого рода, что он начал появляться на кордоне, переодевшись в рядового, со щитом, дубинкой и опущенным забралом на шлеме, чтобы никто его не узнал. Понятное дело, вычислили его на раз, ведь он бессмысленно шлялся между собранным оборудованием и людьми, чего-то там калякал в альбомчике или заговаривал с полицейскими: видели ли они чего-нибудь интересного в Святом Вроцлаве, ну там огни, или кто-то чего-то пел, а не холодно ли вам на службе, а нет ли у тебя, приятель, чем погреться, не, странно, что мы торчим здесь уже который день. Именно так он и говорил, я сам слышал.

Поначалу посчитали, будто бы он шпионит, после чего нашелся один такой тип, который заявлял, будто бы Цегла интересуется Святым Вроцлавом по личным причинам, но все соглашались в одном — у коменданта поехала крыша, и непонятно, чего с этим делать. Ведь если бы был он таким полицейским, привыкшим исключительно к тому, чтобы колотить граждан дубинкой по яйцам, я бы не сказал радостно: «О, день добрый, пан комендант, чего это вы здесь делаете?» — тут же грозил бы вызов на ковер, скандал, понижение и вылет с работы, это же на каждого чего-нибудь можно найти. Избегать его я тоже не мог бы, в противном случае он сразу бы сориентировался; одним словом, Роберт Януш Цегла поставил подчиненных в невозможное положение. Он попросту был.

* * *

Встретились они вечером, в самый канун предприятия, и на сей раз обещание нарушили — поскандалили на всю катушку. Они даже не поняли, как оно случилось. Прозвучали какие-то никак не связанные слова, и вдруг Михал уже стоял напротив Томаша и орал на него словно алкоголик на жену-давалку, а когда он замолчал, тут же развыступался Томаш:

— Нужно было слушать меня с самого начала, войти тихонько, без шума и пыли, ну кто бы за нами гнался, они же ссут туда ходить, проскочил себе и пошел — они что, стрелять будут? Затеряешься между домами и спокуха, им ведь все мы до лампочки, а она там умирает, ты понимаешь, говнюк? Она там может и не жить, умирать, ты вообще хоть что-нибудь знаешь, что говорят люди: это место меняет и само себя и людей! Ведь там все может случиться, я чего — рисую, придурок, какие-то планы, со всякими психами говорю, вечно таскаюсь, под мухой, к тебе, а ведь мог все делать и сам, и Малгося уже была бы с нами.

Михал сморгнул, у него щипало в глазах.

— Я так и знал, что ты у нас мудак, — сказал он.

— Ясен перец, потому что тебя слушал. — Томаш сделал приличный глоток. — Ты подсчитай вероятность, парень, как мы уже выложились, понял? Там моя дочка! Мы все ждем и ждем. А она там! И знаешь, чего она думает, если жива? Что нам на нее насрать, тебе и мне, в отношении же тебя — это святая правда.

— Так нужно было пойти.

— Н-не пон-нял?! — вдрогнул Томаш.

— Нужно было пойти туда, привести ее и насмехаться надо мной, — буркнул Михал. Пальцы он сложил в замок за спиной и горячечно искал в мыслях, чем бы посильнее оскорбить Томаша, пока не выпалил.

— И можешь уссаться от смеха, полудурок несчастный.

И вот тогда Томаш ему примочил. Он и сам этого не ожидал, это его рука сама вылетела вперед навстречу губам Михала, которые уже готовились произнести следующее предложение. Михал сначала стукнулся головой о стенку, потом остальным телом налетел на стопку книг. Он заморгал, ничего не понимая. Томаш пошел на него, стиснув кулаки, затем резко остановился, выдавил из себя: «к-курва» и хлопнул дверью.

Он не думал еще о том, что сделал, лишь о том, что сделать может — а мог мало чего. Пойти к себе и сидеть в темноте, прогуляться по дождю, вернуться и что сказать? Он доплелся до лифта, но вместо того, чтобы ехать вниз, просто сполз по стене и откинул голову. Его охватило тепло.

В кабине лифта погас свет, зато загорелся в коридоре. В дверях лифта стоял Михал. С опухшей губой. Бутылку держал словно топор. Томаш начал неуклюже подниматься, испугавшись того, что парень ему сейчас приложит ногой. Но Михал просто-напросто присел рядом, подал бутылку, и Томаш отпил.

— А ты думал, что будет потом? Когда мы уже приведем Малгосю сюда? — спросил он.

— Она будет нуждаться в опеке. Можно как-нибудь сделать, чтобы свет не гас?

— Можешь закурить, — Томаш подсунул парню пачку. — Я не об этом спрашиваю. В этом плане все уже договорено. Я знаю клиники, знаю хороших врачей. Что бы не случилось, сколько бы времени не понадобилось, мы ее вытащим. С ее сердцем и так далее, — нервно размахивал он рукой. — Я в более широком плане. Что будет со всеми теми людьми, ты над этим думал? С полицейскими, с паломниками?

Михал застыл, вытаращил глаза, словно баран на самые красивые в мире ворота. Потом отряхнулся.

— Ну да, — ответил.

— Вот сделаем мы это, и что? Тут два выхода. Либо все идет наперекосяк, тогда не о чем думать, только молиться о том, чтобы приговор дали с отсрочкой или условно. Этот шанс я оцениваю как ничтожный, — профессорским тоном рассуждал Томаш, — или же дело выгорает. И все те люди заходят вовнутрь. Несколько сотен лиц, больных надеждой, попадает в самое сердце Святого Вроцлава.