Святой Вроцлав - [49]

Так Михал блуждал часов до двух дня. Он упросил Анну позвонить ему, если Малгося вернется. Со своей стороны, он пообещал сделать то же самое, но, сидя над чашкой кофе и собираясь с мыслями, он перестал верить, будто бы такое когда-нибудь произойдет. Рядом сидели такие же: люди с каталогами фотографий, почерканными планами города, диктофонами и цифровыми фотоаппаратами. Они молчали и пытались не глядеть один на другого. Михал не понимал, как такое вообще возможно. Уж лучше пялиться в лицо чужого человека чем в собственный мобильник. И то, и другое молчит.

Озарение пришло совершенно неожиданно. Ну как же он мог так сглупить?! Беата с Люциной, он же знал их обеих, ведь он же преподавал им историю! И даже ругался, что в этом прекраснейшем из миров очутились люди, способные — самое большее — представить на собственной роже всю линейку продукции Avon. Ну да, ну да, радовался Михал, те самые две дурные сучки, наверняка они. Найти их было просто. Вошел на сайт Одноклассников, записал номера. Позвонил он из «Зеленого Петуха».

— Ясен перец, что я ее видела, петушок, — сообщила Люцина. — В начале одиннадцатого мы посадили ее в такси. Поехала она к себе. Что это была за фирма? А откуда мне знать. Она сама звонила. А так было темно, не помню.

— Поехала, к себе поехала, — сообщила Беата, когда Михал дозвонился ей. — А чего случилось? Да что ты говоришь?! Господи Иисусе! Господи! Ты где сейчас? Позвони мне. Вскоре. Если до вечера не найдется, звякни, мы поможем искать. Объявления расклеим, где только будет можно. Ты так сильно не беспокойся. Сейчас много людей теряется, так никто и не говорит, что они не найдутся.

Девица отключилась, оставив Михала остолбеневшим. Он уже сделал все, что только мог, в связи с чем начал все сначала. Он прочесывал пивнушки, какие-то забегаловки с вьетнамской жратвой, парки, грязь и оба моста. Он даже обыскал садово-огородные участки, продираясь сквозь толпу, высматривая среди торговцев, палаток и временных будок с едой. Он заметил, что большая часть ограждений была снята, явно затем, чтобы кочующие могли в полной мере почувствовать себя одной обезумевшей семьей. Михал развернулся, осторожно обошел весь Святой Вроцлав. Он глядел, и ему казалось, будто бы черные стены пульсируют таинственной жизнью. Внутри перемещалось нечто огромное. Он ушел.

Самыми паршивыми были телефонные звонки. Как только мобилка начинала жужжать, сердце Михала подступало к горлу. Он отвечал… и сердце ухало вниз, словно шмат мяса.

— Ты нашел ее? — это была Анна.

— Нет. Ничего. — Только это и мог он сказать.

— Томаш тоже еще не вернулся, — шепнула мать Малгоси.

* * *

Комендант Роберт Януш Цегла принимал самое важное решение в собственной жизни. Делал он это с радостной надеждой получения лавров героя и различных выгод повышения по службе, включая возможность усесться в кресле полицейского коменданта всей страны. Решение уже было принято, но Роберт Януш Цегла не мог сдержать дрожи в руках.

Он занимал просторную служебную квартиру в Лиготе. Официально у него были три комнаты, но только жена Цеглы, дети Цеглы и сам Цегла знали о существовании четвертой комнаты, выкроенной из чердачного помещения во время ремонта. Понятное дело, уже само расположение окон говорило о том, что в квартире Цеглы чего-то не сходится. Люди шепотом обменивались слухами о таинственной комнате, куда свозят заключенных, которых комендант пытает до смерти, или о девочках, которых он там содержит, не выпуская годами, а когда они вырастают — убивает и прячет под полом. Комендант эти истории знал.

Он вошел в тайную комнату и повернул за собой ключ. Тайн у него было множество, но раскрытия этой единственной он опасался. Цегла облегченно вздохнул. Сейчас он обретет покой. Полицейский оттер пот со лба и подошел к стоящему посреди помещения мольберту, смешал краски и взялся за завершение картины. С каждым очередным движением кисти, руки коменданта дрожали все меньше, мазки делались более уверенными, и Роберт Януш Цегла писал именно то, что хотел. Во всяком случае — пробовал. Картина представляла Святой Вроцлав именно таким, каким он сам его запомнил.

Очень многие полицейские занимались творчеством: они ваяли, писали стихи, в Кракове жил один лейтенант, издавший даже несколько томиков собственных рассказов в стиле «макабр»[70]. Цегла знал их и ценил. Организовывались выставки, посвященные творчеству полицейских, и Цегла жалел, что никогда на подобной не выступит. Мучившее его противоречие было неразрешимым: комендант не мог жить без живописи, и вместе с тем знал, что малюет ужасно. Он был органически не способен передать основные пропорции, детей рисовал крупнее, чем взрослых, при смешивании красок вечно выходила какая то «детская неожиданность». Но по-другому успокоиться он никак не умел: не помогали ни сигареты, ни водка, все достижения в спорте и тире ничего не стоили. Но ему было известно, что даже в самый паршивый момент, в случае необходимости принятия самого сложного решения достаточно взять в руки кисть, и покой возвращался. Комендант Цегла знал, что после часа занятий живописью он заснет каменным сном и даже не подумает о том, что должно случиться завтра.