Святой Вроцлав - [48]

Все, что он видел в управлении, слилось в одну картину. Людей приходило сюда столько, что полицейские не справлялись даже с тем, чтобы разводить руками. Непрерывно звенел телефон, если же кто-нибудь из работавших здесь поднимал трубку, можно было до секунды угадать, когда чертово устройство раззвонится снова. Все здесь походило на сумасшедший дом — полицейские бегали по различным этажам, размахивали руками, кричали и застывали в ступоре. Переступив порог учреждения, Томаш увяз в толпе, сквозь которую упрямо пробивался чуть ли не три часа, а когда он кричал: «потерялась моя дочка, у меня потерялась дочка», те из собравшихся, которые не глядели с сожалением, взрывались нервным смехом.

Он толкался и толкался, когда же это не помогло, начал звонить по знакомым. Он набирал номер за номером и перестал лишь тогда, когда до него дошло, что каждый второй из собравшихся здесь как раз набирает номер дядюшки прокурора, соседа верховного комиссара и сына уличного бордюра. Томаш ждал, злился, ведь он привык к тому, что это его ожидают. Но когда его наконец запустили в комнатушку, несколькочасовое ожидание съежилось до одной секунды.

Мусор наверняка очень хотел походить на Мэла Гибсона из «Смертельного оружия» — у него были удлиненные вьющиеся волосы и рубашка в клетку, вот только губы его казались органически неспособными сложиться в улыбку. Поначалу он заявил, что от исчезновения должны пройти полные сутки, о чем должен знать каждый, поскольку об этом долдонят в каждом полицейском сериале, после чего туг же добавил: ладно, все в порядке, поглядим, чего можно сделать. На этом он закончил и поглядел на двери.

Вот тогда Томаш Бенер вышел из себя, встал где-то в метре от хозяина кабинетика и произнес приблизительно следующее:

— У меня пропала дочка. Мы живем как раз напротив этого проклятого жилмассива. А вы меня совершенно не слушаете. — Тут он замялся, но продолжил: — Я всего лишь обычный гражданин. Врач. И я знаком с множеством обычных граждан, которые этого так не оставят. Вы меня понимаете? Мне бы хотелось, чтобы вы меня хорошенько поняли.

Славянский вариант мрачного Гибсона указал Бенеру на стул, и Томаш уселся. Полицейский оперся локтями о столешницу.

— Я вам кое-чего скажу, а вы передадите это другим обычным, озабоченным гражданам. Я и сам желаю, чтобы меня правильно поняли. Видите ли, лично я вам сочувствую. Мне очень хочется вам помочь, и даже если этого не видно, мне хочется, чтобы вы мне поверили. Я прекрасно понимаю, что вы никак и ничем не можете мне помочь, но я был бы весьма благодарен, если бы вы мне не мешали.

Томаш открыл рот, только полицейский не позволил ему взять слово.

— Первые пропажи случились три недели назад. Их число растет в геометрической прогрессии, пан врач, и последние дни — это несколько сотен случаев. Обратите внимание, ежедневно. И потому вы мне не помогаете, — туг он потер глаза, — потому что на самом деле я ни черта не знаю и не готов вам ответить.

— То есть, вы хотите сказать, что не станете разыскивать мою дочку? — спросил Бенер, на сей раз более перепуганный, чем взбешенный. А польский Мел Гибсон с губами, похожими на перевернутую вверх дном байдарку, сочувственно поглядел на него, поднялся и открыл дверь.

— Нет. Это означает, что мы приложим все силы, — меланхолично произнес он.

Томаш Бенер вышел. Но потом вернулся из коридора. Теперь он был похож на мальчишку, до которого только что дошло, что он не родился в золотой рубашке, но в крови и слизи вышел в грязь этого мира.

— Но ведь хоть что-то сделать вы обязаны, — просопел он. У него кружилась голова. — Сейчас я говорю даже не о дочке, но вообще, понимаете, пан офицер? Это место не может вот так оставаться. Нужно как-то это решить. Нужно.

Полицейский кивнул.

— Сами увидите, вот с ним мы как раз разберемся.

«Вот с ним мы как раз разберемся, вот с ним мы как раз разберемся…» — повторял Томаш, удаляясь от воеводского полицейского управления по холодному дождю, от лужи до лужи, расталкивая людей словно кегли в боулинге, безнадежный и одинокий. Он понятия не имел, что делать дальше, куда идти, вести поиски или подождать. Потом люди говорили, что во Вроцлаве объявился очередной псих, поскольку никто в здравом уме не усядется на поребрике, сунув ноги в воду, которая забрызгивает ему одежду и лицо, и застынет в такой вот позе, даже не плача, а только глядя в пространство, раскладывая окружающий мир на частицы и складывая заново. Люди подобные вещи видят, мне об этом известно.

* * *

Кабан пропал, и я ужасно за него беспокоюсь. Ведь он последний из моих зверей. Сомневаюсь, чтобы появились какие-нибудь новые. Птицу и пса я уже оплакал и ужасно жалею, что у меня нет ни семян, ни саженцев; тогда бы на память о них у меня были бы деревья, и не только в память о них — я бы высадил еще три: в память Михала, Малгоси и Томаша Бенера. И я бы делал вид, что теперь они со мной, точно так же, как я и сейчас обманываю самого себя, будто бы какая-то частица пса и птицы обращается ко мне из темноты.

* * *

Михал обнаружил нужный след, только не смог его надлежащим образом использовать. Закончив разговор с Анной, он прошелся по всему массиву, выкрикивая имя Малгоси. Но та не отвечала, хотя, в этом у меня нет ни малейших сомнений, могла его слышать. Охваченный чувством беспокойства, Михал пробежался по всем тем местам, в которых они выслеживали один другого, даже в зоопарк съездил, но никто — ни билетерша, ни охранник, ни слон — не видели девушки, хотя бы похожей на Малгосю. Больше всего он испугался, когда до него дошло, что он не один такой. Десятки вроцлавян прочесывали город, призывая своих близких по закоулкам и паркам. Михал жалел, что не размножил фотографии Малгоси, а не сделал он этого лишь потому, что у него ни одной и не было. Люди, разыскивающие собственных близких, обменивались снимками, на которых маркерами дописывали номера телефонов, имя и фамилию. У каждого была целая пачка таких фотографий.