Святой Вроцлав - [4]
Возвращения сына он ожидал часа через два-три — Куба, скорее всего, кувыркался с той телочкой в помещении для обслуживания лифтов, и пан Мариан даже немного удивлялся, потому что в возрасте своего сына он способен был играть в подобные игры до утра. Забавно, размышлял он, мой сын не стыдится все вот так выложить, что я ходячий материал для международной конференции психиатров, а вот боится прийти и сказать: папа, это вот Аня, Бася или как-то там еще, а потом исчезнуть с ней в комнате. Ведь умеет же встать, после попойки, в четыре утра, без всякого стеснения заявить, что за полгода в школе у него три кола, да еще и объясняться, что та воняющая кострищем дрянь, которую он курит в комнате — это такие особенные сигареты. Но вот с девушкой прийти он не может, как будто опасается, что я ему сделаю, если бы как будто сделал такое, именно такое, как будто… Пан Мариан побледнел.
Как будто бы ему было стыдно. Ну да. В глубине сердца Мариан почувствовал боль, настоящую такую боль, словно ноготь сорвал. Бася, Ася, Кася, как там ее звать — это же, похоже, уже десятая девица, с которой Куба ходит, только он, Мариан, ни одной еще не видел. У Кубы масса приятелей, он все время о них рассказывает, но никогда еще никого не приводил в гости. Но ведь Мариан был бы только рад, каждый отец радуется известию, что у сына куча приятелей, и что он не жалуется на проблемы с женщинами.
Мариан засопел, с трудом встал. У него закружилась голова, и совсем даже не от спиртного. Он сделал несколько неуверенных шагов и оперся руками на забитый книжками коричневый комод в стиле шестидесятых годов. После этого приложил лоб к стене. Та была теплой, гораздо теплее, чем должна была быть. Мой сын стыдится меня, повторил Мариан про себя, что мне следует делать? И в одно мгновение до него дошло, насколько сильно его жизнь отличается от жизни других людей, всех тех, у кого есть нормальная работа, и которые не выклеивают квартир обоями собственного производства. Ладно, быть может, я и псих, но ведь я принял Кубу со всеми его тараканами, не выставляя каких-либо условий, разве я не заслуживаю того же самого? Мариан плакал.
Руки сами нашли папиросную бумагу и мятую пачку ванильной «Касабланки». Мариан сформировал неуклюжую самокрутку, закурил, пепел полетел на пол. Стены ходили волнами, словно горячее стекло. Мариан схватил ближайший листочек (В КАФЕШКУ ПОЙДЕШЬ, С БАБАМИ ПОСИДИШЬ), подковырнул ногтем, попробовал сорвать. Но оторвался только треугольный фрагмент. Мужчина ругнулся, стал дергать дальше, пока засохший клей не вонзился в кожу.
Клеевую занозу Мариан извлек уголком тома Татаркевича[6], схватил нож для масла и начал сдирать записки, совершенно не понимая, на кой ляд он это делает. Сорванный листок приоткрыл очередные, слова были уже неразборчивыми, а Мариан продолжал скрести, упорно, он даже не заметил, как погасла папироса. Он скреб и скреб, пока последний листок не отошел вместе с краской, и Мариан застыл от изумления.
Долго он вглядывался в открытую взгляду стенку, забыв и про боль в ногте и губе, даже об унизительном открытии. Постучал пальцами, приложил ухо, наконец, так быстро, насколько позволяла больная нога, помчался за кастрюлькой с теплой водой и посудной тряпкой. Смоченные записки сходили быстрее, и где-то через полчаса Мариан открыл квадрат размерами двадцать на двадцать сантиметров. Все сомнения его уже покинули. Он дал отдохнуть напряженным мышцам, сглотнул горячую слюну, приложил ладони к тому, что вскрыл.
— Куба!!! — заорал он. — Иди сюда и немедленно!
Малгося[7] застегнула кофточку на голом теле, поправила колготки и натянула юбку. Непонятно было, что сделать с ногами. Как их не пристраивай, коленки и голени терлись о твердые ступени. За железной дверью урчал двигатель лифта. Ребята поплотнее прижались один к другому.
Они лежали на трех ступеньках в темном помещении. Когда Куба открыл это местечко, он старательно стер пыль с пола, протер влажной тряпкой стены, вкрутил лампочку и разложил украденное у отца одеяло. Предполагалось перетащить сюда и лежанку, вот только места для нее не нашлось. Помещение, в основном, состояло из ступеней, опять же, Куба старался не оставлять следов собственного здесь присутствия.
— Тебе не жарко? — спросила Малгося. Куба лежал в одной футболке и носках. Ему все еще не удавалось отдышаться, опять же, было стыдно признаться, насколько ему неудобно. Парень только отрицательно покачал головой. Какое-то время они лежали без слова, сцепившись самым странным образом. Край ступеньки давил Кубе в позвоночник.
— Дай закурить, — попросила Малгося.
Куба облегченно вздохнул. Сигареты он держал в кармане штанов, а те валялись, свернутые в клубок, возле дверей, вместе с другими предметами одежды. Парень освободился от объятий, натянул треники, застегнул куртку, все время приглядываясь к Малгосе. Непонятно почему, но каждая девушка сразу же после секса казалась ему недоукомплектованной — даже если он и любил ее больше всего на свете. Вот вроде бы и человек, но не до конца. Куба крепко прижался к подружке.
