Святой Вроцлав - [3]

— И куда это? — без какого-либо интереса спросил пан Мариан.

— Скоро буду, — бросил на ходу Куба, как будто бы кого-нибудь это интересовало, после чего, уже в дверях, прибавил: — Американцы, папа.

— А с ними чего?

— Это американцы придумали Интернет, пара. Армия.

— Ах, армия! — Отец провел сына. — евреи, армия из Америки, и вот скажи мне — какая разница?

Этого Куба уже не слышал. Он мчался наверх, перескакивая через две ступеньки, в лифтовое машинное отделение. Пан Мариан оперся на фрамугу и резко втянул воздух. Он очень сильно беспокоился за сына.

Мнения относительно психического состояния пена Мариана разделялись. Куба считал, будто бы у отца шарики всегда заходили за ролики, как у Шляпника, и сумасшествие лишь усилилось, когда мама сбежала с учителем физвоспитания из его средней школы. Другие судили, будто бы Мариан смолоду никак не проявлял признаков шизы, отличался он разве что болезненной скрупулезностью, но после удара по голове крыша у него поехала окончательно. Нашлись такие, которые видели, как Мариан получил по башке бутылкой от шампанского в новогоднюю ночь — а после того он еще прошел пару десятков метров, уселся в снегу по пояс и зашелся в рыданиях. Даже когда он получил пенсию за голову, то объяснял всем, что это по причине ноги — которую он подволакивал с детства — а так во всем он совершенно нормален, как ты или я.

До того, как получить пенсию, Мариан работал поваром в столовке на Новом Свете, откуда вылетел не потому, что наплевал в тарелку, а потому, что сделал это при всех. С тех пор он подрабатывал, торгуя книжками под вокзалом, и ему удавалось за пару дней заработать больше, чем за месяц готовки. Он импонировал интуицией, превосходно оценивал товар и людей, за гроши покупал целые библиотеки, а окружающие — включая и Кубу — только голову ломали, откуда такие способности, ибо Мариан не читал даже квитанций штрафов за езду без билета.

Хозяин повернул от двери и с тяжелым сердцем прошелся к лоджии. Насыпал курам зерна, убрал за кроликами, все так же сопя, вытер дерьмо с пола, чтобы потом меланхолично пялиться на дождь и городские огни. Когда он был моложе, когда сил было побольше, то мотался в деревню каждый день за свежими продуктами. Теперь же у него не было охоты ни ездить, ни понимать, как это Куба и все остальные могут есть ту отравленную гадость, продаваемую в рыгаловках, магазинах и супермаркетах. Сигареты тоже были дрянными, потому пан Мариан курил исключительно самокрутки из папиросной бумаги.

Несколько лет назад он с радостью понял, что впал в зависимость от телевизора. Не от телевидения, а именно от ящика, и потому, хотя и отрезал антенный кабель от старенького «рубина», сам телеприемник не выбросил. Задумчивый, он садился вечерами и всматривался в черный чурбан, плотно оклеенный записочками. Так он был способен дождаться рассвета, с бутылкой «стрельца» в одной руке и самокруткой в другой, размышляя и слушая музыку. Радио, естественно, тоже активизировало убийственное излучение, вот только от музыки пан Мариан отказаться никак не мог. Он купил старый проигрыватель и охапку виниловых дисков: у него имелись концерты Баха и Моцарта, песни Демиса Руссоса и «Бич Бойз», каким-то чудом в кучу попал дебютный диск «Металлики» и пластинка панков «The Clash». Иногда, после приличного принятия на грудь, пан Мариан брал сам конверт и всматривался в фотки, щуря глаза и шепча себе под нос.

Если бы у Мариана спросить — до открытия святого Вроцлава, потому что впоследствии он перестал отвечать — что он в себе ценит более всего, он ответил бы: мягкость. Весь мир сошел с ума, это все знают, сам пан Мариан тоже сходит с ума, только ведь другие справляются с этим хуже. Ненавидят, сжимаются и бесятся, и все вокруг напяливает на себя зловещую маску, прячет нож и клыки хищника. Люди бьют жен и детей, он же никогда даже голоса не повысил, и хотя сын и делает массу глупостей — к примеру, компьютер купил — но пан Мариан всегда ему помогает. Сам протянул провода, антенну поправил. Люди сами понимают определенные вещи, либо не поймут их никогда.

В Мариане укоренилась жажда знаний, которая долго искала осуществления. До того его неизменно встречало разочарование — острые края книжных листов калечили и отравляли жилы ядом типографской краски; телевидение высылало убийственное излучение, а что он думал об Интернете — сыну передать успел. Мариан просто слушал. Часами мог он бродить по городу, втискиваясь в людскую толпу, сидеть в пивной над единственной кружкой, и слушать, слушать, слушать; вещи лгут — а вот люди нет. Он носил массу листочков, которые заполнял наклонным, очень четким почерком, на тот случай, если бы кто-то другой — помимо него — пожелал бы узнать их содержание. Поначалу Мариан вклеивал листочки в тетради, как вдруг, в проблеске озарения, купил тюбик хорошего клея и ровными рядами начал заполнять стены. Так он мог работать до самого утра, а когда стены, потолок и мебель закончились — к себе в комнату Куба его не пустил — начал перекрывать старые листки новыми. Ведь те он знал на память.

Куба говорил, что вскоре во всей квартире не хватит места, и пан Мариан погибнет, раздавленный информацией, впрочем, по мнению того же Кубы, одного вида их жилища хватило бы, чтобы отца до смерти засадили в желтый дом. Мариан не сомневался в том, что сын его любит, и именно это записал на одном из листочков: