Святослав. Великий князь киевский - [91]

   — Неужто на Весняне? — воскликнул Паисий и сразу же пожалел о вырвавшихся словах: княжич и Весняна часто встречались здесь, в библиотеке, здесь зарождалось их чувство, и так вышло, что он, Паисий, смиренный Божий раб и слуга книг, стал их поверенным. А вот знает ли об их любви Ягуба?

Ягуба знал. И по своей привычке сразу же показал это, чуть улыбнувшись глазами изумлению Паисия:

   — Княжич Борислав в большой княжеской игре пока ещё пешка.

   — И пешка в ферзи пройти может.

   — Если бы все пешки ферзями становились... Да и то сказать: князей много, а завидных престолов на Руси раз, два — и обчёлся. В большой поход Святослава Всеволодовича против половцев — помнишь, пять лет назад? — под его знамёна до ста больших и малых князей встало. И каждому свой престол нужен, и каждый на более высокий жадными глазами глядит, смерти родича дожидается.

   — И собачатся между собой, и усобицы сеют, и половцев на подмогу зовут, а те жгут Русскую землю, — подхватил Паисий. — А потом половцев тех же вместе укрощают. Нашим князьям половцы вот как нужны, без них вроде и князья-то зачем?

   — Ты как про князей-то рассуждаешь? — вдруг встрепенулся Ягуба. Слова Паисия заставили его потерять осторожность и заговорить о том, что давно уже занимало мысли боярина, зрело в нём годами, никогда не прорываясь, но накладывая незримый отпечаток на его поступки и слова — убеждение в том, что княжеская лествица несёт разор Руси.

   — Это я твою же мысль развиваю, боярин!

   — Занёсся умом! Не посмотрю на сан, велю драть, чтоб выветрилось!

Ягуба вышел.

   — Слава тебе, Господи, понесло! — перекрестился Паисий, так и не поняв, отчего вдруг разгневался боярин.

Остафий прошмыгнул к двери, приоткрыл, поглядел вслед Ягубе.

   — К великому князю боярин пошёл, — сказал многозначительно.

   — А вы работайте, работайте! Пантелей! Покажи, что ты переписал! — сказал Паисий и стал перебирать листы на лавке монаха. — Ох ты, наказанье ты моё. Ну что ты тут пишешь? «Разоренье городов от усобиц княжеских...» Есть эти слова в летописце?

Пантелей вгляделся в переписываемый текст.

   — Нет, отче.

   — Откуда взял?

   — Ты сказал, отче.

   — О Боже! Остолоп! Дубина нетёсаная! — зашёлся в гневе смотритель. — Я сказывал... Разоренье — оно от половцев. А князья — наши защитники, радетели.

   — Так ты же только сейчас, отче, с боярином... сам...

   — Сам, сам — заладил, дурень! Слушать надобно головой, а не токмо ушами. Сказывал... Мало ли что я сказывал! Сказанное слово носимо ветром, вспорхнуло из уст — и нет его. Письменное слово — навеки. — Паисий постепенно успокаивался, и слова его зажурчали привычно: — Мы что творим? Гишторию! И потомки о нас, о нашем времени по ней судить станут. Строго, взыскательно спросят нас за всё. Так надобно ли им знать, что князья наши в слепой гордыне, в жадной алчности брат на брата шли, неся великий разор земле?

   — У потомков своих забот хватит, отче.

   — О, бестолочь! — Паисий задохнулся от нового прилива гнева, стал яростно тыкать костяшкой согнутого пальца в темечко писцу.

   — Отче, опомнись, ты же не раз говаривал, что мы должны правду потомкам нести. — Остафий осуждающе поглядел на Паисия. — А Пантелей — наивная душа.

Смотритель враз утих, опустился рядом с Пантелеем, почесал бороду, вздохнул, погладил переписчика по голове.

   — Говорил и не отрекаюсь. Только ведь эти книги дарственные, парадные, для княжеского чтения. Понимать надо разницу, дети мои... — Он задумался.

Здесь, в княжеской библиотеке, ради собирания книг — дела, главнее которого Паисий полагал только оборону земли от вражеских набегов, приходилось ему и умалчивать, и льстить, и юлить, и видел он в том великий подвиг свой перед историей. Но до какого предела может довести этот путь, есть ли оправдание умолчанию, и кто знает, когда этот предел переступишь и станешь, даже с лучшими побуждениями, споспешествовать усобицам княжеским?

После разговора Ягубы с отцом Паисием люди боярина два дня, сбиваясь с ног, выясняли, где обитает изгнанный князем Игорем певец. Вызнали, земля слухом полнится...

Казалось бы, можно идти к великому князю, рассказать и о том, что князь Игорь своего же певца прогнал, и о том, где он сейчас находится. Ан нет, мучило Ягубу сомнение, потому что не прочитал он повесть проклятую, не прослушал, когда, как доложили только теперь его люди, читал певец на подворье. Стар стал, наверное, не учуял...

Вот и терзался Ягуба, не зная, что делать. Не сказать великому князю — сам узнает, осерчает, почему своевременно не доложил, и неизвестно ещё, во что его гнев выльется.

После смерти княгини Марии Святослав неузнаваемо изменился. Ровесник Ягубы, он превратился в сгорбленного старца. Но это бы ничего, изменился он и внутренне. В сущности великий князь стал совсем другим человеком. Прежде бесстрашный в бою, он стал теперь бояться смерти и одновременно ждать и желать её. Всегда умевший сдержаться и обуздать свой гнев, он стал давать ему волю, вскипая яростью порой даже по пустякам. Прежде мудрый, стал хитрым, всегда умевший мыслить широко, как надлежит истинному государю, вдруг стал мелочным и получал удовольствие от запутанной дворцовой мышиной возни приближённых.