Святослав - [33]

После смерти Анта все изменилось, теперь двор Микулы стал таким же нищим, как и другие дворы в Любече; все, что в нем было ценного, забрали Бразд и Сварг. Когда после той страшной тризны братья приехали на лошадях и увезли свое добро, Микула даже за голову схватился: ведь они отняли все, у него остался только конь, воз и рало.[62]

Впрочем, Микула еще держался. У него есть руки, есть руки и у Висты, вдвоем они посеют, сколько им нужно, в лесу Микула от отца знает захожаи,[63] где можно найти борти с медом, в Днепре водится рыба! Осенью, когда подошло время, Микула поправил старое рало, взял борону, запряг коня и поехал за Любеч, и лес, где они когда-то с отцом выжгли участок, выкорчевали пни и из года в год сеяли хлеб.

Но, подъехав к этой пашне, Микула не поверил своим глазам: на его меже и еще на многих других межах стояли на столбах знамена.

Знамено![64] Сначала он даже не понял, что эта такое. Обтесанный деревянный столб, наверху на нем прибита поперек желтая доска, а на ней черный смоляной знак — два острых перекрещенных копья. Он дошел до межи своего выжженного участка, там тоже стояло знамено — око с тремя чертами, побежал к меже соседа — знамено: месяц под солнцем, новая межа — и опять око, око!

На поле собралось несколько любечан, людей одного рода, которые хотя и ушли из родного гнезда, но до сих пор владели тем, что их объединяло и роднило, — землею.

Теперь оказалось, что и земля уже не роднила их, а разъединяла. Ибо там, где стояли знамена с копьями, была княжеская земля, где знамена с оком — земля волостелина Кожемы, а знамено, на котором был изображен месяц под солнцем, принадлежало посаднику, человеку теперь уже не их рода — Бразду.

Долго в холодный осенний вечер, когда с севера дул ветер, а от Днепра полз туман, стояли нищие любечане за селением, не могли понять, как и почему так случилось, не могли постигнуть, почему лишились они родной земли. Они смотрели на небо, на днепровский плес, селение, выжженную пашню, лес — все это ведь родная земля. Так было при отцах и дедах, всегда. Бывало так, что приезжали к ним князья с дружинами, брали дань от дыма — они давали; поставили князья над ними волостелинов и посадников, назначили уроки и уставы — они и их давали, земля была все же их родная…

И вот теперь земля перестала принадлежать им, она уже не родная, она принадлежала князю, волостелину, посаднику. Почему же так? Ведь князь со своей дружиной не обрабатывает ее, не пашет, не сеет. Не выжигали, не корчевали, не пахали этой земли и волостелин Кожема и посадник Бразд. Любечане вспоминали давно прошедшие времена, когда выходили всем большим родом, рубили лес, выжигали и корчевали пни, пахали целину, бросали в нее зерно и собирали урожаи. Эта выжженная земля была им так дорога, это была их кровь.

Оставалось, правда, еще много земли вокруг — руби лес, выжигай, корчуй, сей! Но разве могли они теперь, распыленные, разрозненные, сделать это? Рубить лес — с кем? Выжигать — как же выжигать одному? О, целина была хорошая земля, прошелся по ней с сохой — и сей! И вот целины не стало…

Рядом с другими любечанами стоял и Микула, думал о том, как потерял землю: старую, обработанную пашню в ту памятную ночь взял себе Бразд — теперь на ней стоит его знамено, на новой пашне — знамено волостелина.

— Что же, пойдем в лес, будем вырубать, жечь, пахать, — шумели люди, сжимая натруженные кулаки.

Микула шел сзади и думал, не отправиться ли ему к Бразду. Ведь он брат, посадник, все может сделать. Но нет, Микула не пошел. Ниже скалы над Днепром, где не было княжеских знамен, он распахал клочок скудной, песчаной земли. Вспахал поздно, разбросал по пашне все свое зерно, но сколько ни ходил туда, сколько ни смотрел, не дождался буйных всходов. Стебель да еще один стебель — вот и все…

Страшась голодной зимы, он бросился в лес, туда, где еще отец указал ему дуплистые деревья. Но и там, в пчелиных заповедниках, стояли знамена — месяц, око!

Однажды ночью Микула очутился далеко от родного двора, в глухом, дремучем лесу. Все вокруг было наполнено таинственными голосами зверей, птиц, водяных, живущих в лесных болотах, русалок… Поляну, на которой сидел Микула, заливал лунный свет, под его лучами выступали увядшие листья папоротника, искристая роса, темные цветы.

Но Микула смотрел не на них, а только на ствол одного дерева, где острым топором был сделан стес, а на нем черной смолой выведено око.

Внезапно он встал и, склонив голову набок, долго, напряженно, настороженно слушал. Нет, в лесу было спокойно. Те же голоса зверей, птиц, где-то далеко на болоте хлопал по воде руками и раскатисто смеялся водяной. Но людей, кроме Микулы, — не было.

Тогда он сделал несколько быстрых шагов вперед, выхватил из-за пояса свой острый топор — боевой топор старейшины Анта — и начал рубить, стесывать с дерева знамено… И только тогда, когда оно щепками осыпалось на росистую траву, Микула опомнился. Побежал прочь от дуплистого заповедника, в чащу. Перед ним вскакивали и мчались, ломая ветви, звери, над самой головой пролетали с криком встревоженные птицы. На бегу он заметил зеленый огонек, горевший, должно быть, над кладом. Но не остановился, пока не выбежал на обрыв к Днепру. Крадучись добрался до селения, спрятал во дворе в клеть топор и только тогда вошел в землянку.