Святослав - [116]

Настоящей загадкой для историков стала судьба патрикия Калокира – «заводчика» всей пролившейся на Дунае крови. После своего прибытия из осажденного Преслава в Доростол к Святославу херсонит исчезает со страниц источников. Что с ним стало? Может быть, он пал в одном из сражений рядом со Сфенкелом или Икмором? Впрочем, на него это не очень похоже. Скорее, его убило в Доростоле камнем, пущенным машиной Иоанна Куркуаса, или же он погиб при возвращении русов – от печенежской сабли. Даже такой финал почему-то кажется для «хитрого грека» слишком героическим. Поэтому историки больше склоняются к версии, что Калокир вывернулся и из этой сложнейшей ситуации, умудрившись выбраться из Болгарии. Более того, некоторые авторы считают, что он даже не покинул пределов империи, а продолжил играть в политику. Вот, например, во время последнего мятежа Варды Фоки среди его сподвижников упоминается некий патрикий Калокир, по прозвищу «Дельфин», посаженный в 989 году по приказу Василия II на кол^{601}. Чем не наш старый знакомый? Или – в 996 году Василий II отправил к германскому императору Оттону III посольство для ведения переговоров о брачном союзе двух императорских дворов; во главе миссии названы некие Леон и Калокир. Может быть, наш патрикий добился у нового императора прощения и вновь начал выполнять щекотливые дипломатические поручения?^{602} Увы, оба вышеуказанных Калокира не более чем тезки херсонита. Имя Калокир вообще часто мелькает в византийской истории X века. Остается признать, что мы ничего не можем сказать о судьбе сына херсонского протевона…

К началу XI века все главные герои (или антигерои?) описываемых событий уже покоились в могилах. Русь изменилась, давнишние подвиги язычника Святослава должны были, кажется, мало кого интересовать. Однако и спустя еще 100 лет события на Дунае привлекали к себе внимание тогдашней русской интеллектуальной и политической элиты. «Повесть временных лет» не случайно отмечала, что когда-то славяне жили на Дунае, «где теперь земля Венгерская и Болгарская», и с большим сочувствием рассказывала о судьбе основателя Клева, легендарного Кия, который, после встречи с византийским императором, удостоившись «великих почестей» и возвращаясь восвояси, пришел «к Дунаю, и облюбовал место, и срубил городок невеликий, и хотел сесть в нем со своим родом, да не дали ему живущие окрест; так и доныне называют придунайские жители городище то – Киевец». Среди дунайских сюжетов в летописи выделяется своей красочностью история Святослава, составленная из дружинных преданий, пропитанных восторгом русских полуязычников по отношению к храброму князю. Летописцам было важно показать – Дунай исторически входит в сферу влияния Руси. Поэтому в дело шли даже не вполне приличествующие для христианина истории про язычника Святослава.

Историки объясняют столь пристальное внимание летописцев к Подунавью интересом к этому региону одного из крупнейших и могущественных деятелей своего времени – князя Владимира Мономаха. Дочь Мономаха Мария была замужем за неким Леоном (Львом), выдававшим себя за сына византийского императора Романа IV Диогена (1068-1071), который попал в плен к туркам и лишился престола. Власть в Империи ромеев перешла к династии Комнинов. Византийские источники ничего не знают о Леоне «Диогеновиче». Есть только упоминание о Константине Диогеновиче, убитом в сражении с турками, и о появлении потом самозванца под тем же именем, который бежал к половцам, воевал с их силами против империи, был захвачен ромеями в плен и ослеплен. Произошло все это, правда, еще в 1095 году. А за кого выдал свою дочь Мономах, вообще неизвестно. Скорее всего, этот Леон также был самозванцем, обманувшим русского князя, которому не давали покоя его собственные императорские «корни». Мария родила от «царевича» сына Василия – внука Мономаха. В 1116 году Леон, одержимый идеей добыть себе какую-нибудь византийскую область, захватил несколько дунайских городов. Но император Алексей Комнин подослал к нему двух наемных убийц, которые и убили самозванца в Доростоле (какое совпадение!). Владимир Мономах попытался удержать за собой захваченные зятем города, послал в них своих посадников, но в конце концов не преуспел в этом предприятии^{603}.

Летописцами формировался замечательно противоречивый образ Святослава. С одной стороны, он – одержимый гордыней язычник, презревший ради своих планов даже Русскую землю, с другой – широко мыслящий политик, верно сформулировавший главный геополитический интерес Руси. Любопытно, что примерно таким же виделся Святослав и многим исследователям XIX-XX веков, жившим в Российской империи. Вот несколько тезисов о нашем князе на пробу: «корысть представляется единственною целью походов» (И. Ф. Г. Эверс, 1826 год); «имел в виду только один грабеж за условленную плату» (А. Чертков, 1843 год); «не государственные виды руководствовали Святославом; он был исключительно вождь дружины», «то было личное предприятие Святослава, как вождя дружины» (А. Ф. Гильфердинг, 1850-е годы); «искатель приключений с пылким воображением» (М. П. Погодин, 1871 год); «не думал нисколько о государстве и, совершенно бросив его на произвол судьбы, он мечтал только о том, чтобы сравняться в славе с своими норманнскими предками, чтобы искать единственно военных приключений и военных доблестей» (Е. Е. Голубинский, 1880 год); «предпринимал войны и походы по самым разнообразным поводам, иногда в целях наживы, иногда в видах завоевательных, иногда благодаря просто тому, что ему „не сиделось“» (С. А. Корф, 1908 год); «maximum дружинности» (М. С. Грушевский, 1911 год); «двигателями оказываются не государственные интересы, а хищнические инстинкты» (А. А. Шахматов, 1916 год). И все эти характеристики зачастую уживались с восторгом от размаха деятельности Святослава. Вот, например, как А. Чертков – создатель свода источников о балканской кампании русов, видевший в Святославе грабителя и наемника, далекого от государственных видов, – фантазировал о возможном дальнейшем ходе мировой истории, победи наш герой Иоанна Цимисхия: