Святочная повесть - [25]

— А ты в Провал лезь, — сказал он мышке, — там и узнаешь заклинание.

— Не хочу я в Провал, — плаксиво ответила мышка, — возьми меня с собой, в сундучок положи, отогреюсь, успокоюсь, может, Бог даст, вспомню.

— Как ты сказала? Бог даст?

— Ага.

— Может, ты и колдуньей не хочешь больше быть?

— А пожалуй что и не хочу! Половину колдовской прыти из меня молитва твоего братца вышибла. Я сейчас сама не знаю, чего хочу, голова гудит.

— У меня тоже гудит, — сказал Федюшка и положил мышку в сундучок.

Он медленно плелся домой. Ужасно ему не хотелось туда идти, но больше идти было некуда.

Да не бред ли все это, да было ли все это с ним?!.

Было. Еще как было.

И пробыл он там, в трясине, — годы. Пусть только минута прошла, но годы и годы промаялась его бедная душа в трясине. Федюшка тут же вспотел на морозе, как только вспомнилась ему трясина. Больше не возникнет у него вопроса, а есть ли душа и что она такое, хотя он по-прежнему не знает многого о ней, не знает, почему она вечна и невидима, но ведь не спрашиваем же мы, почему у курицы две ноги, а у коровы четыре и почему курица молока не дает, а корова яйца не несет. Такова их природа, такими они созданы, вот и весь ответ. Почему-то все взрослые, которые руководили Федюшкиной жизнью, не верили, что душа есть, но постоянно про душу говорили. Завуч его школы, тощая, старая и крикливая женщина, не раз смеялась над этим, что-де многие думают, что душа есть, она их называла невеждами. И спрашивала так проникновенным своим голосом: ну где, ну где она? — и руками разводила картинно, только что под кровать не заглядывала картинно, как Постратоис. Но однажды, представляя на утреннике каких-то ветеранов (Федюшка не помнил уже чего: ветеранов войны ли, революции или труда и демократии), она назвала их молодыми душой. При этом на сцену присеменили и предстали перед школьниками старуха с неживыми глазами и трясущимся лицом и старик с открытым ртом и зыркающими туда-сюда пугливыми глазками. Ни дать ни взять старуха Тоска и старик Страх на пару.

Молодые душой, особенно старик, все что-то хотели сказать, а зауч с улыбкой на устах эти их попытки пресекала, боясь, чтобы не ляпнули они чего-нибудь такого-этакого, был уже такой печальный случай, пригласили раз ветерана, а он выпивши пришел и такое понес... Едва не отлетела от зауча ее душа, в которую она не верила. На душе же Федюшкиной тоскливо вдруг стало, будто грязь от зубов старухи Тоски осталась в ранках и жжет их.

Стряхнув в сенях снег, Федюшка остановился перед дверью, прислушался. За дверью скандалили меж собой его родители. Федюшка толкнул дверь и вошел в дом. Бабушки не было. На столе лежало надкусанное яблоко, а по разную сторону от стола стояли его родители и сыпали друг в друга ругательствами и обидными словами. Особенно старалась и преуспела в этом мама. От ее подавленности, растерянности, в которых она пребывала, когда Федюшка улизнул, и следа не осталось. Перед ним была та мама, к которой он привык: властная, напористая, которая всегда права и не терпела никаких возражений. Обычно же покладистый, равнодушный ко всему папа был вне себя и яростно, по-всячески обзывал маму. Долго они пуляли так друг в друга обидами, пока наконец не заметили сына.

— Ты! — сказала мама и дунула на упавший на рот локон волос.

— Ты чего? — спросил папа, спросил и покраснел, чувствуя глупость вопроса и вообще неприглядность всей ситуации.

— Я ничего, — сказал Федюшка. — А мой братик деда из ада вымолил. Он в Царство Небесное улетел. А я теперь колдун. А может, уже и нет. Той же молитвой и меня долбануло.

Мама и папа уставились на Федюшку, как на ненормального.

— Нет у тебя никакого братика, слышишь ты! — зло сказала мама. — И больше чтоб этой глупости я не слышала. Слова о колдуне прошли мимо ее ушей.

— Есть у меня братик, — твердо ответил Федюшка, — а сейчас ты врешь.

Вскинулась мама, хотела уже с кулаками на сына набежать, но взгляд Федюшкин ее остановил. Она поняла, сорвись она сейчас и случится непоправимое в ее отношениях с сыном. Федюшка подошел к столу, взял яблоко и сунул к себе в карман. Затем положил сундучок на стол и открыл его. Он совершенно забыл, что мама не переносит мышей и боится их панически. Увидав дремлющую мышку, мама завизжала диким визгом. Мышка испугалась не меньше, но ей такая встряска на пользу пошла, вспомнила вдруг она заклинание, и перед остолбеневшей мамой предстала на столе тетя, одетая в непотребную рубашку. Тетя сказала: «Иди, малыш, к брату» — и унеслась в открытую форточку. Мама в изнеможении опустилась на пол.

— Я сегодня приведу брата домой, — сказал Федюшка, — и если вы его выгоните, то и я уйду.

Сами собой ноги привели его на станцию. Он сел в подошедшую электричку и через десять минут был уже на станции Никольская и задумчиво смотрел на кресты Никольского храма. Еще издали он увидел брата среди строя нищих. Ужасно все-таки было его уродство. Рядом с братом стоял высокий худой слепец и громко восклицал:

— Подайте Христа ради, братья и сестры, облегчите себе душеньку покаянием.

— Ду-шеньку, ха-ха-ха, карман, а не душеньку!..

Кто это сказал?