Святая тьма - [61]

Солдаты припустились бегом, а учитель потащился вверх по улице, хромая еще сильнее, чем прежде… Перед городской управой никого не было, хохот доносился уже откуда-то с верхней части Простредней улицы. Только несколько парней задержались на углу — наверное, совещались, какую бы еще выкинуть пакость, прежде чем отправиться спать. На башне пиаристского костела часы пробили два. "Скоро начнет светать", — подумал учитель. Электрический свет в городе вдруг погас. Иванчик посмотрел на небо: как только городские огни погасли, оно запылало, словно костер, на который дунуло свежим ночным ветерком. Большой Воз, казавшийся огромным, повис прямо над Дубинками.

Поезд, полегоньку стуча колесами, тронулся, потом остановился на минуту, запыхтел и наконец затарахтел изо всех сил. Учитель пожалел про себя, что задержал солдат, но потом решил, что ноги у них крепкие и они, конечно, успели сесть. А вот он, Ян Иванчик, едва ли теперь сможет бегать. Ему до слез стало жаль себя. Но сильнее, чем боль в ноге, мучила мысль: "Почему так получается — чего бы он ни коснулся, все тотчас же оборачивается против него? Словно каждый раз он дотрагивается до шершня, и тот в отместку жалит его… Не стоило связываться с Винцентом! И ведь не попрощался даже, вот горячий парень!" Да, что бы Иванчик ни сделал, всегда он только раздразнит или обидит людей. Не снял шапку — оскорбил прихожан; не встал на колени перед дароносицей — разозлил строгого пиариста; не взлюбил поэтов — поссорился с женой; пожалел Перепетую — обидел Винцента; придет домой подвыпивший — раздразнит тещу; заговорит с Цилькой — у нее хлынут слезы… Нет, видно, для этой жизни он не годится. И тротуар для него почему-то стал узок: он старается идти прямо, а сам натыкается то на стену, то на акации…

У дверей кухни теща, как всегда, встретила зятя шипением. И Ян, в который уже раз, удивился: как может такая змея иметь такую милую дочь! А милая дочь сидела на постели и плакала. Слабый свет лампочки освещал стопку книг на ночном столике. В коляске, стоявшей между кроватью и зеркалом, посапывала Анулька.

Ян наклонился над коляской, но в этот момент Цилька почувствовала винный дух.

— Разбудишь! — она оттолкнула Яна от коляски. — Я с трудом успокоила ее… Боюсь, не заболела ли…

Так и не удалось Яну взглянуть на свою дочурку, сказать ей нежное словечко… Усевшись на кушетке и стаскивая пиджак, Ян спросил не без страха:

— А что с ней?

— Не знаю… Может быть, у меня молоко испортилось?

— Разве оно может испортиться? — он повалился спиной на кушетку и задрал вверх ноги, тщетно пытаясь вылезти из брюк.

— Оно испортилось оттого, что я все время плачу.

Ян прикинул про себя, какая доля правды есть в ее словах. Наконец он стянул брюки, снял ботинки и развалился на кушетке. Теперь ему было удобно и хорошо, и он заявил, как человек, которому отлично живется на белом свете:

— А ты не плачь.

— Как я могу не плакать, если у меня муж такой! Все время злит меня! Пьет!..

— А ты в городском погребке не пила?

— Не пила!

Ян ехидно засмеялся. Зачем лгать! Быть в погребке и не пить — этого он себе представить не мог.

— Кормящие матери никогда не пьют! — выкрикнула она сдавленным голосом.

— А я вот выпил! — провозгласил Ян так радостно и громко, словно вдруг обнаружил, что он настоящий мужчина… — Но я пил с горя, когда ты ушла с поэтами, и потом — когда убежала от меня… И за пана капеллана выпил, и за его чернявенькую…

С белокурой я гуляю,

от любви я так страдаю,

в небе звездочка сияет высоко.

— запел он.

Дверь из кухни отворилась.

— Цилька, спать! Какой у тебя утром вид будет?.. Конечно, кому утром дрыхнуть, тот может всю ночь распевать!..

— Мамаша, прошу вас, — простонала Цилька, — хоть вы-то меня не мучьте.

Анулька захныкала во сне.

— Я возьму маленькую к себе в кухню, — сказала Вильма.

— Не дам!

— Отлично, Цилька, похвально! — учитель сладко потянулся и отчеканил: — Если б ты даже и захотела отдать Анульку, то я бы ее не отдал!

Через минуту он уже храпел.

14

Утром Ян почему-то оказался на кровати, хотя отлично помнил, что лёг на кушетку. Сквозь шторы на окнах пробивался свет. Цилькина постель была пуста. Он взглянул на часы — половина седьмого. Голова у него побаливала, как это всегда бывало после воскресенья. Он сел на кровати и увидел жену, примостившуюся в углу у печки.

— Что ты там делаешь, Цилька?

— А, ты уже проснулся!

— Я думал, ты плачешь из-за того, что я пью…

Она покачала головой. Переломила несколько сухих виноградных веток и бросила их в печку. Они тут же вспыхнули. Ян ничего не понимал: летом в печи трещит огонь, а Цилька даже не оборачивается к мужу, хотя он с ней разговаривает.

— У Анульки жар, — сказала она таким голосом, словно с малышкой случилось что-то непоправимое. — Утром она проплакала два часа подряд.

— Я не слышал.

— Еще бы!

Цилька открыла дверцу печки и швырнула в огонь какую-то книгу.

— Что ты там жжешь? — Учитель вылез из постели.

Цилька прикрыла дверцу печки и ждала, пока бумага не превратится в пепел. Так она когда-то после замужества жгла свою девичью корреспонденцию и мужнин дневник, который никак не подходил для супружеского чтения.