Святая тьма - [28]

Венделин Кламо в глазах "сливок" дубницкого общества всегда был чем-то средним между вьючным животным и поденщиком. Уход чумазого железнодорожника из погребка лишь обрадовал их. Они объяснили это тем, что в их высоком обществе его начала мучить совесть. Не понимая, как можно считать этого грязного железнодорожника самым достойным человеком в Дубниках, они решили умерить пыл разгоряченного капеллана, и к Мартину Губаю сразу потянулись четыре стакана с чистым мускатом. Пиаристский патер протянул пятый:

— Ну, ну, дорогой капеллан! Если уж этот белый… как его там… ушел, так не будем о нем вспоминать. Давайте лучше пить!

Но в представителе светского духовенства кипела молодая кровь, и он вышиб стакан из рук патера, обдав при этом благоуханным вином городского врача Елахиха, лесничего Тейфалуши и счетовода Челеса. Все трое молча стряхнули душистые винные капли с костюмов, делая вид, будто ничего не случилось. Им было абсолютно безразлично, кто кого оскорбляет и кто за кого заступается. Но пиаристский патер строго спросил:

— Как это следует понимать?

Виктор Штрбик был человеком добрым — в карты играл только с богатыми, которым было не страшно проиграть лишнюю тысячу (тем более, что обыгрывал он их постоянно), человеком деликатным — вино пил только хорошее и, по возможности, только в обществе значительных лиц; и, наконец, человеком прогрессивным — паломнический католицизм уже давно казался ему примитивным; гораздо больше импонировал ему католицизм политический, воплощенный не в форму религиозной процессии, а в монолитные шеренги глинковских войск…

— А это следует понимать так, — распалился капеллан, — что Венделина Кламо здесь оскорбляют с самого утра, обзывают белым евреем. Но мне кажется, что этим просто хотят отвлечь наше внимание от бесстыдной ночной драки и ограбления зубного техника Лохмайера!

— Плевать в лицо гардисту — это преступление!

— Я, кажется, не с вами разговариваю, пан Чавара!

— Но, золотой мой пан капеллан, — елейным голосом затянул гардист, — ведь я только выполняю свои христианские и национальные обязанности!

— Так выполняйте их с головой, по-человечески, а не так, как поется в вашей песне: "Режь, руби до крови!" Если бы старый Кламо после обеда подвыпил, вы бы за белого еврея получили свое уже в городской управе!.. Зачем вы его дразните?

— Потому что он собака! — огрызнулся за гардиста нотариус. Спьяну он уже готов был выболтать, что один из бессовестных ночных грабителей — его сынок.

Виктор Штрбик даже голову склонил от удивления.

— Собака! — повторил нотариус.

Бонавентура Клчованицкий тряхнул за плечо совсем уже отупевшего мясника.

— Пошли, Штефан! Там, где так обзывают нашего товарища, нам делать нечего: сегодня он собака, завтра ты, а послезавтра и я буду собакой. Нет, за такую ласку покорно благодарю.

— Не дури, Боно! — огорчился правительственный комиссар.

Но Бонавентура был непреклонен.

— Идем, идем, Штефан, — подтолкнул он мясника. — Вино у нас и свое есть, да еще получше, чем у этих господ.

— И я пойду с вами, — вскочил капеллан, услыхав о лучшем вине.

Киприан Светкович и Бонавентура Клчованидкий тянули молодого священника каждый к себе. Враждующие стороны были приблизительно одинаковой силы, поэтому капеллан не двигался с места. Но когда у него лопнул по шву рукав, он отчаянно завопил:

— Помогите мне, Алоиз!

Чернявый верзила схватил комиссара сзади за локти своими лопатообразными ручищами и оттащил его от капеллана.

Когда бунтовщики скрылись за дверью, интеллигенты облегченно вздохнули.

12

А Венделин Кламо в это время уже тащился вверх по Поличкову переулку. На свежем воздухе голова у него слегка кружилась, как бывает со всяким, кто выходит из винного погребка. Но вскоре опьянение прошло, и хотя ему очень хотелось продолжить выпивку, начатую в городском погребке, где-нибудь еще, он заставил себя идти домой. "Поговорю как следует с зятем, — решил он, — и спать".

Поличков переулок был вымощен крупной речной галькой, тротуаров вдоль домов так и не проложили. Кламо шел по мостовой, по неглубокой выемке, заменявшей канаву. Окна домов бросали на мостовую слабый свет, из четырех фонарей горело только два. Прояснившееся было с вечера небо снова затянуло тучами, ветер швырял в глаза редкие капли дождя.

На Костельной улице, где вовсе не было ни одного фонаря, стояла глубокая тьма. Впрочем, здесь даже днем никогда не видели солнца — могучие каштаны обрамляли ее с двух сторон, образуя сплошной зеленый туннель.

В нижней части Костельной улицы находились: средняя школа, женская начальная школа и детский сад. Учительницами в женской школе и воспитательницами малышей были монашенки из стоявшего неподалеку монастыря с часовней "Непорочной девы Марии". Чуть дальше начиналось старое заброшенное кладбище, заросшее древними липами и вербой. Среди деревьев кое-где еще можно было обнаружить покосившийся железный крест или остатки мраморного надгробья. На противоположной стороне улицы располагались почта, жандармское отделение и, аптека.

В верхней части Костельной стоял пиаристский костел, такой громадный, что в нем в иное марианское воскресенье умещалось до двадцати деревенских процессий с хоругвями и оркестрами! Напротив костела возвышался пиаристский монастырь с таким количеством окон, что их хватило бы на все дома какой-нибудь небольшой улочки. Но обитало в монастыре не больше шести-семи монахов — законоучителей гимназий в Трнаве и Братиславе, куда они ежедневно ездили поездом. Между костелом и новым кладбищем протекал бурный, шумливый Рачий ручей, который брал начало где-то за Дубниками и клокотал под мостом, украшенным фигурой святого Яна Непомуцкого.