Святая святых женщины - [6]

Помню, больше всего меня возмущало, что когда приходит в магазин или в аптеку инвалид или участник войны, его обслуживают вне очереди. "Но ведь он же ходячий, — думала я, — раз сам пришел и, значит, не так уж и болен, может и постоять". А когда ты ухаживаешь за лежачими и разрываешься на части, чтобы везде успевать, тебе никто не посочувствует. Только попробуй, сунься к кассе, обойдя очередь, что тут поднимется! С каждым днем раздражалась я все сильнее и сильнее. За два месяца (за январь и февраль) такой жизни до того дошла, что готова была уже на людей бросаться. И поняла наконец, что надо мне домой уехать побыстрее, иначе сама скоро свалюсь. А кто тогда за мною станет ухаживать? И потому еще нужно было срочно уехать, что предстояло мне через какой-то месяц снова в Летний вернуться, чтобы трудиться в мамином саду. Было просто необходимо хоть немного отдохнуть до начала весенних работ на участке, иначе разве такую нагрузку выдержишь? Ведь летом придется мне работать и дома, и в саду.

И все же, как ни крепилась, как ни сдерживалась, сорвалась я, однажды. Случилось это, к моему великому стыду, не где-нибудь на стороне, в магазине или в той же аптеке, а дома. Этому предшествовало такое событие. Неожиданно выяснилось, что Миле уже несколько месяцев не платят пенсию. Пока, заболев, она продолжала трудиться, ей пенсионное пособие выдавали вместе с зарплатой. А когда перестала ходить на работу, ей, само собой разумеется, перестали начислять зарплату, а заодно и пенсию. А чтобы начали ее обслуживать по месту жительства, нужно было переоформить документы, а для этого кто-то из родственников должен был посетить бухгалтерию той районной газеты, в штате которой она числилась. А находилась она, бухгалтерия эта, не в городе, где жила Мила, а в районе, в четырех часах езды от Летнего.

Я не стала рядится с сестрами, Лидой и Галиной, кому этим делом заняться, сама поехала в район. И до того я была перегружена бытовыми заботами, так измучена состраданием к Миле, что у меня уже плохо соображала голова. Не догадалась я даже, собираясь в путь, потеплее одеться, мамины валенки обуть, своих же у меня не имелось, напялила совершенно не греющие сапожки на высоких каблуках. А на дворе свирепствовал сорокаградусный мороз (дело ведь было в феврале) и ехать предстояло не в поезде, в теплом вагоне, а в автобусе, который посреди дороги взял, да и сломался. И стало в салоне холодно, как на улице. И что делать? И пешком в моих сапожках не дойдешь, и назад не повернешь. Машин, как назло, ни в ту, ни в другую сторону. Я чуть ноги себе не отморозила. Могла бы, простудившись, раньше неизлечимо больной сестры на тот свет отправиться. Слава Богу, водитель оказался опытный, сумел устранить поломку. Все обошлось, но тем, что несчастье со мной чуть было не случилось, я была просто потрясена и окончательно выведена из равновесия. Умереть вот так глупо или стать калекой — этого мне вовсе не хотелось.

Утром, перед тем, как выйти из квартиры, сообщила я сестре, куда еду и зачем. И как же она отреагировала на мои слова? Улыбнувшись печально, она промолвила:

— Не надо никуда ехать. Мне деньги не нужны.

Мы переглянулись украдкой с мамой, которая пошла проводить меня до двери, но больше ничего Миле не сказали. Не станешь ведь разъяснять человеку, доживающему последние дни, для чего понадобятся деньги, и даже очень большие, когда он умрет, и что когда это произойдет, родственникам задержанную пенсию уже не выдадут и на похороны не дадут ни копейки. Таковы порядки…

Когда я вернулась, Мила не спросила меня, как я съездила. Она поинтересовалась, не смогла бы я достать газету с программой телепередач. Этот ее вопрос застал меня врасплох, и я вышла из себя:

— Что же, я должна сию минуту еще куда-то бежать, добывать газету?!

Уступчивая Милочка поспешила меня успокоить:

— Не надо, Юля, не надо никакой газеты, обойдусь.

— А если не надо, — заявила я, — так вот и молчала бы про это!

— Уже, наверное, поздно, не удастся выписать, — стараясь не замечать моей "вспышки", вслух рассуждала Мила.

— Поздно, поздно! В том-то и дело, что теперь поздно! — не унималась я, — И кто же теперь должен ходить, просить, унижаться? Я? Только одна я! Больше некого послать. Других ничто не касается! — очень меня обижало, что, сколько ни делала для Милы добра, она меня не любила. Другие сестры не желали даже палец о палец ударить ради нее, а она, тем не менее, обожала их. Подумав об этом, я заплакала от обиды. Мила, обложенная подушками, бледная, с впалыми щеками, своими огромными черными глазами с осуждением, может быть, даже с ненавистью смотрела на меня, а я все ревела навзрыд, вспоминая свою поездку в район, но не рассказывая больной про то, что чуть было не замерзла в неотапливаемом автобусе. — Плохо я делаю, что возмущаюсь? — сквозь слезы спросила я. — Зато там, в твоей редакции, сдержалась, не ругалась ни с кем, потому что ты просила меня ни с кем не ссориться из-за тебя. Я там промолчала, хотя надо было им прямо в глаза бросить, что они, сослуживцы твои, должны были сами, не дожидаясь от тебя заявления, переоформить документы и отправить бумаги в собес. Я там промолчала, но чего мне это стоило?! Приехала, а бухгалтерша твоя вместо того, чтобы уделить мне внимание, побежала обедать, хотя знала, что через час мне надо ехать обратно. А когда с обеда прибежала, ей позвонила ее дочь. Болтали минут двадцать. А я сидела и ждала. И опять молчала. А автобус в это время мог назад в город уйти без меня. А следующий пришел бы только завтра. Значит, я должна была бы в этой деревне остаться на ночь. А где бы я ночевала? Кто бы меня пригласил к себе? Так что же ты думаешь, я железная, что ли, все это вытерпеть? — Я плакала оттого, что, в угоду больной сестре, мне пришлось подчиниться обстоятельствам, не попытавшись подчинить их себе. А это было не в моих правилах — оставлять наглость такую вопиющую без ответа.