Святая святых женщины - [28]

— Умру, но не изменю жене!…

К сожалению, их совместная жизнь с мамой все же не была безоблачной. У мамы эта любовь была первая и единственная. Но у отца до нее была другая. Возможно, он женился бы на той, другой женщине, если бы наша мама ему не встретилась на жизненном пути.

Я уже сказала, что моя мама в детстве жила отдельно от своей матери. Бабушка моя в годы первой мировой войны овдовела. Потом вышла замуж и перешла жить от родителей погибшего мужа к новому супругу, а дочь оставила у бабушки с дедушкой. У них мама жила, в деревне Клышино, до 16 лет (пока бабушка не умерла). А наш отец, пока был холост, жил в Екатериновке, в той деревне, в которую переселилась, выйдя замуж снова, мамина мать. Мама росла не на глазах у него. И когда он увидел ее впервые, тут же потерял голову. Полюбил на всю жизнь. Стали они дружить, вместе ходить. Вскоре отец посватался (он был старше мамы на 3 года), но ему отказали. Не один раз посылал он сватов, но маму за него не отдавали. Он был из богатой семьи, мамин отчим — гол как сокол. И перед богатеем, папиным отцом, нос задирал, куражился. О том, что у ее жениха была другая женщина, мама узнала только после свадьбы. Отец уверял, что та девка сама ему навязалась, что если бы родился ребенок, он бы на ней обязательно женился. Маму это его оправдание не утешало. Вот уже у них с отцом родился первенец (мальчик, который умер, не прожив и года). Берут молодые супруги этого малютку на руки, миленького, в кружева и бантики завернутого, сами тоже нарядные, красивые, и втроем идут по деревне, а та девушка и ее родня стоят у ворот, возле своего дома, и смотрят им вслед со слезами на глазах. Тяжелым бременем лежало на маме несчастье брошенной отцом девушки. Она чувствовала себя перед нею без вины виноватой. Особенно угнетало нашу маму то, что женщина эта впоследствии так и не вышла замуж. Маме всю жизнь потом казалось, что все неудачи в личной жизни ее дочерей "через этот ее грех" и грех нашего отца. Особенно корила она себя за Милочку….

* * *

По требованию рабочего класса, в Летнем были введены талоны на спиртное (это же было время горбачевского сухого закона). Каждому жителю города, независимо от состояния здоровья, пола, возраста, даже грудным детям, полагалось выкупить одну (или две, уже не помню) бутылку водки. Отоваривали талоны все, без исключения. Но не каждый, естественно, способен был "справиться" с ежемесячной нормой алкоголя. Непьющие мама и Мила своими поллитровками с "белыми головками" заставили все полки в шкафах, кладовках и на антресолях, приберегая этот дефицит "на всякий пожарный случай". Горячительные напитки в эти годы были дороже денег. Скорее всего, Родион и не стал бы чистить мамин участок, если бы она не расплачивалась с ним "Столичной". Запас "столового вина", как некогда называли водочку русские люди, сильно поубавился у Русановых, пока Родька посещал их "райский уголок". То же, что осталось, пошло в ход в день переезда на новую квартиру.

Когда пришла грузовая машина (рано утром) мама пекла блины и зазывала меня громким голосом завтракать. Я же, встав с постели, укладывала свои шмотки. Придя на кухню, увидела, что там возится Лида, переставляя с места на место еще не упакованную нехитрую мамину утварь: кастрюльки, сковородки и прочее. Я удивилась: почему все это до сих пор не готово к перевозке? Сестра сказала:

— Этого добра у нас у самих дополна. Корчаги эти лучше здесь оставить. Авось новым жильцам пригодятся. Они вроде небогатые.

Я не стала возражать Лиде: она же будет хозяйкой в новой квартире, значит, ей и решать этот вопрос. Дальнейшее показало, что зря я позволила сестре распоряжаться. Это же было мамино имущество, и у нее обязательно нужно было спросить разрешение, прежде чем что-то выбрасывать. Сколько делаем мы, те, кто помоложе, бестактных поступков, общаясь со старшими, как часто, сами того не сознавая, обижаем их.

Я помогла маме одеться, и мы потихоньку стали спускаться. Одной рукой я поддерживала ее, в другой сжимала ручку своего кожаного портфеля бежевого цвета, до отказа набитого моими рукописями. Больше всего я боялась, как бы не лишиться его во время переезда, и не собиралась выпускать из рук. Но кто-то из тех, кто носил вниз мамины пожитки, обгоняя нас с нею уже на самом выходе из подъезда, выхватил у меня мою драгоценную ношу и, думая, наверное, что оказывает мне услугу, вместе со своей забросил в кузов трехтонки. Так это неожиданно и быстро произошло, что, растерявшись, я не успела и рта раскрыть.

"Ничего, — подбодрила я себя, — сяду в кабину этого автомобиля и прослежу, чтобы чемоданчик мой в чужие лапы больше не попал". Но и это намерение осуществить мне не удалось.

Когда погрузка была окончена и надо было уже трогаться в путь, брат Родиона Алексей (он прикатил к старому маминому дому в собственных "Жигулях" и руководил грузчиками) предложил мне сесть в его "тачку". Я стала отказываться, не называя, конечно, причины своего отказа, и просить, чтобы мне дали место в кабине другой машины. Алексей спросил у меня:

— А ты знаешь, как надо ехать?

Мне было известно, где находится дом, в который переезжали Юдины и мама, но как подъехать к нему в грузовике, которому ведь не по всем улицам города разрешен проезд, заблаговременно выяснить я не догадалась, в чем и пришлось мне сейчас признаться.