Святая святых женщины - [27]

Когда Майя, переговорив с отцом, наконец вернулась и Полина сама подошла к нам, мы стали вполголоса отчитывать ее за то, что она плохо себя ведет, не слушается. Но тут объявили посадку и маленькая внучка моя, до которой теперь дошло, что происходит, как начала кричать:

— Моя любимая бабуля! О! О! Любимая! Любима-ая моя-я бабуля-я! — От неожиданности я даже растерялась. Окружающие нас люди оглядываются, ищут глазами, где же эта старушка, которую ребенок так любит. Ищут и не находят, так как в то время я еще совсем не походила на бабушек в привычном понимании этого слова. Заметив наконец меня, рассматривают с любопытством, пытаясь понять, вероятно, чем же я заслужила такую горячую любовь малышки. Мама ведь рядом как будто, а она от бабушки оторваться не может. Мне просто не по себе стало. Не очень-то приятно оказаться вдруг в центре внимания такого большого скопления людей…

Ушли мои девочки. Я осталась. Опечалилась, безусловно. Однако не очень. Я уже привыкла к тому, что живут они от меня вдали. И не одна была я пока что. Была у меня тогда мама. И я знала, что она меня ждет.

Рассказывая о пребывании моих девочек, дочери и внучки, в Летнем, я упустила из вида одно событие, если в данном случае можно так выразиться, которое произошло в день рождения Светланы. С утра мы: я, Майя и Полиночка — поехали в сад. А когда, возвращаясь оттуда, вышли из автобуса, дочь сказала мне вдруг:

— Мама, постой со своей внучкой на остановке, я на минутку отлучусь. — И не успела я ничего ответить, она удалилась. Стала я думать и гадать, куда это умчалась красавица моя? Позвонить, что ли, собралась кому-то? Но кому? Наконец появляется. В руке букет алых роз. Я решила: для Светы. А она, Майя, приближается ко мне, целует меня в щечку и говорит:

— Милая мамочка! Поздравляю тебя с днем рождения. Желаю счастья. (До сих пор чувствую на своей щеке легкое прикосновение ее губ).

Я ей тогда сказала:

— Спасибо, дочка! Но день рождения у меня ведь не сегодня, а завтра.

— Ну и что же? — Улыбнулась она и еще раз меня чмокнула, в другую щеку. — Заранее тебя поздравляю.

За все мои муки, за все пережитые страдания единственная награда мне — моя милая, чистая, скромная, добрая дочка. И внучка моя тоже, о которой нам предстоит еще позаботиться. Отдав мужу при разводе все, что было у меня ценного, самое ценное я оставила себе — дочь….

II часть

Больше месяца не могла заставить себя продолжить свои записи. Мне казалось: пока я не пишу о том, что мама умерла, не описываю ее похороны, она еще не совсем мертва, а вот когда я опишу это, тогда все, будет конец. Рассказать о том, как гроб с телом твоей матери опускают в могилу и засыпают землей — словно во второй раз ее похоронить. А это слишком тяжело. Как легко писалось мне, как радостно, пока мама была жива. Заполненные строчками листы прямо-таки вылетали один за другим из-под моего пера, точно птицы из распахнутой клетки. А теперь словно кто сковал мои руки и голову….

Зато сейчас я поняла: когда мать так стара, мало радоваться, что она жива. Надо постоянно думать о том, о чем она сама ни на минуту не забывает, что ей недолго осталось жить, и быть с нею в эти ее последние годы, месяцы и дни помягче, полюбезнее и повнимательнее. Даже невзначай ее не обижать. Не могу себе простить, что в последний перед своим отъездом вечер убежала я попрощаться к подруге и не возвращалась долго. Мама тогда сильно осерчала на меня. Когда я пришла, она сказала:

— Я хотела куда-нибудь уйти. Да куда я уйду?

Успокоилась она лишь тогда, когда я сказала, что самолет мой улетает на другой день, но не утром же, еще побудем вдвоем…. Не предполагала я тогда, что это будут последние часы, которые мы проведем с нею вместе. А она, должно быть, чувствовала это и думала: с подругой ты еще после встретишься, а с мамой, живой, быть может, никогда…. И голубить ее нужно было почаще. Ведь она же, старенькая, будто ребенок малый, нуждалась в ласке. И постоянно вспоминала свое детство, как росла сиротой. Как не хватало ей материнского привета и отцовского тоже. Как она, убежав в поле и спрятавшись в высокой пшенице, криком кричала по матери, которая была жива, обитала в соседней деревне, но дочь к себе не брала…

Теперь только стало мне понятно, почему, когда мы жили все вместе: отец, мама и все их дочери, — мама обижалась на меня. Я доказывала родителям свою любовь правильными делами, а на слова нежные была скупа, а она же в них так нуждалась. Если бы я знала тогда побольше о том, какое было у нее детство, наверное, иначе вела бы себя. Как могло такое получиться, что, рассказывая о себе, о том, что росла сиротой, она упускала подробности? А мне ведь очень хотелось знать, как они (и мама, и отец) до революции жили. Я даже записывала ее рассказы. Или меня тогда больше интересовала социальная сторона их прошлого, а не быт? Или у мамы было слишком много работы по дому и некогда ей было в такие детали вдаваться? Только одно утешает меня теперь. В супружестве была она счастлива. Отец наш, ее муж, до последнего вздоха любил свою жену, только ее одну. Никогда, живя с нею, даже не взглянул неравнодушно на другую женщину. Страдал он какой-то сердечной болезнью, часто лечился в санаториях, уезжал из дома надолго, но об изменах, в отличие от других мужчин, не помышлял. Поведал он как-то маме, вернувшись из поездки на юг (а она нам, своим дочерям, передала то, что он говорил), что какая-то врачиха, пока он лечился на курорте, приставала к нему, пыталась его соблазнить, а ведь от доктора, который назначает процедуры больному, зависит порою, жить или не жить пациенту. Но отец сказал ей тогда, требуя, чтобы она оставила его в покое: