Святая Лизистрата - [46]

Вопросительный взгляд в сторону Мамби — тот поспешно кивнул в знак подтверждения.

— Совершенно верно. Я должна играть Абигайль в «Салемских колдуньях». Вы придете посмотреть меня?

Салемская колдунья, салемская колдунья…

— Конечно. Вы, очевидно, восхитительны. Эта роль для вас.

— Не уверена. Я бы предпочла играть Элизабет Проктор. Но Морис заставил меня играть Абигайль.

Элизабет Проктор — трагедия воли, Абигайль — трагедия страсти… Скорее Химена, чем Федра. Неплохая тема для сочинения при поступлении в Высшую нормальную школу… И в заключение — Лизистрата, волевая, нежная, страстная и в то же время чистая… Ерунда! Все это литература… Подлинная ее роль — роль маленькой женщины, убежавшей из монастыря с черным фибровым чемоданчиком, в котором весь ее маленький мирок… здоровая американка, живущая в мире никеля и горячих сосисок.

— Вам любая роль по плечу.

Снова смешок.

— Если вы думаете, что это комплимент, то ошибаетесь. Таких вещей никогда не следует говорить актрисе.

— А я как раз думал не об актрисе.

— Вы считаете, что я могу быть чем-то другим? Спросите у Мориса. По этому поводу он вам может немало рассказать. Он еще тут?

— Приступает к четвертому бокалу виски.

— Это слишком! Надо его остановить. Дайте мне его на минутку. Ciao[23], Анри. До скорой встречи.

Вот и все… Часом позже Анри сидел на седьмом этаже здания ЮНЕСКО. У его ног был Париж, но он не видел его огней, в двадцатый раз перебирая в памяти весь этот разговор. Как ни верти, ничего больше из него не выжмешь, даже огорчиться — и то нет оснований. Она все помнит, ни о чем не умалчивает, ничего не прячет — никаких туманных слов или намеков, ничего, что могло бы послужить дорожкой в будущее.

Сто раз Анри представлял себе их первый разговор, и всякий раз по-иному. Среди прочих версий был и телефон, но Анри не думал, что разговор получится такой прямой.

Впрочем, это его не слишком удивило. Он принадлежал к числу людей, которых раздражает медленное развитие действия, мозг их начинает усиленно работать, то опережая событие, то пропуская его вперед, и мысленно они столько раз переживают его, что в какой-то момент перестают отличать настоящую жизнь от воображаемой. Таких людей именуют сумасшедшими, поэтами или лжецами, в зависимости от того, когда у них в голове происходит это смещение — до, в момент события или после.

Все это он за собой знал, но в других случаях в его мозгу всегда как бы горела лампочка. При ее свете он обнаруживал свою неуверенность и потешался над собой. А в случае с Жанной он очертя голову бросился в омут, потушив все огни. Теперь при банальном свете реальности все обрело подлинные контуры, странные и одновременно знакомые — даже более знакомые, чем ему хотелось бы, ибо с тех пор, как он возобновил отношения с Мамби, лампочка зажглась и обнаружилось то, что он предпочел бы видеть менее отчетливо…

— Ты что, увидел там призраки?

Он вздрогнул и обернулся. Голос Вашелье напоминал голос Жана. Кстати, они были во многом схожи. Выпускник Высшей нормальной школы, окончивший ее с отличием через год после Анри, Вашелье слыл несостоявшимся военным. К тому же он был человеком верующим и любил говорить, что является чем-то средним между саблей и кадилом — «во всяком случае по длине», — уточнял он, имея в виду свой рост.

Как только они уселись за столик в ресторане, Вашелье объявил, что он окончательно остается в ЮНЕСКО.

— Ты скажешь, что это неразумно, но что поделаешь: ЮНЕСКО — это Париж, а Париж — мой дом родной. Мне никогда не нравилось жить к югу от Гаронны. Я чувствую себя там пришельцем, еще более чужим, чем в Верхней Вольте или в Судане. Мы почему-то не сумели освоить Юго-Запад. Надо будет написать об этом статью. Ну а ты — ты местный. Ты, конечно, займешь мое место?

— Не знаю. Еще не решил.

— У тебя есть что-то другое на примете?

— Куба.

— Ну, не в твоем возрасте.

— А чем плох мой возраст?

— Для человека твоего возраста это либо еще слишком рано, либо уже слишком поздно. В двадцать пять — тридцать лет ты едешь куда-то, чтобы устроить там свою жизнь. В шестьдесят лет, став членом Академии с декоративной бородкой, ты отправляешься излучать свет французской мысли, но умирать приедешь сюда. Поехать же сейчас — все равно что кануть в небытие, порвать все корни. Поверь, ты привязан к своему полю, так и пасись на нем.

— Но я еще не знаю, захотят ли меня взять в Бордо!

— Декан, по-моему, к этому склонен. У тебя есть враги?

— Едва ли Ренар отвел мне место в своем сердце.

— А у него есть сердце?

История с постановкой «Лизистраты» в «Ла Гранжет», рассказанная за столиком ресторана ЮНЕСКО, когда огни Парижа мерцают у тебя под ногами, звучит довольно комично.

— Заведую тебе, — вздохнул Вашелье. — Ты убежденный антиклерикал, а с такими твердыми взглядами легко жить.

— Я бы этого не сказал.

— А твоя супруга — что она по этому поводу говорит?

— Она в числе ханжей, которые ведут на меня атаку.

— Это от злости. Помирись с ней.

— Я уже думал. Это не просто.

— У тебя есть другая на примете?

— Идиот.

Немыслимо заговорить о Жанне, особенно сейчас. Вообще-то, если бы речь шла о настоящем романе, можно было бы и открыться, но о чем рассказывать, когда, кроме неясных грез, ничего и не было?