Святая Лизистрата - [31]

.

Нет, вы только подумайте! Переложить ответственность на чужие плечи — штука нетрудная. И Жан здорово все это обосновал. Но если люди нуждаются в наставниках, не лучше ли научить их обходиться без духовных пастырей? Каждый должен быть сам себе наставником! А почему, собственно, наставником? Надо быть тем, что ты есть, вот и все. Но попробуйте втолкуйте это талмудистам! И потом, почему к религии должно быть, черт возьми, какое-то особо бережное отношение? Тем более, если считаешь ее заблуждением, проявлением моральной слабости, духовной болезнью? Интересно, как повел бы себя кюре, если бы от пего потребовали уважения к взглядам идолопоклонника? Очевидно, так же, как врач, которого попросили бы не трогать раковую опухоль. Жан мог сколько угодно говорить…

Он ничего больше не скажет. Никогда больше ничего не скажет. Для него все кончено. Он, правда, не считал это концом. Ну а теперь… Нет, все это слишком сложно. Во всяком случае, здесь, на земле, все кончено, счет закрыт, черта подведена. Книга захлопнута.

И все-таки должна же быть какая-то дверь, дверца, щель, отверстие.

Или что-то другое, за что могло бы ухватиться воображение, кончик веревки, нить Ариадны, мечта, вроде вокзального перрона и рельс, которые ведут к Жанне. Он много думал о ней в последнее время. Она постепенно как бы обретала плоть, возвращалась в мир реального. Скоро он сможет увидеть ее. Образ ее оживал, приобретал краски, вокруг него витали мысли Анри. Он еще не мог представить себе их встречу, первые слова, первые жесты, но уже видел будущее, в котором Куба и Жанна играли определенную роль на фоне главной темы — вновь обретенной любви. А пока нужно поселиться в Сарразаке с его запахами бродящего вина и спокойной жизнью, где мысль о примирении с Мадлен не покажется такой уж невероятной. Надо бы им завести детей. Сейчас, правда, поздновато. Значит — надо усыновить…

Мысль о Жане снова пронзила его. Он вздрогнул и повернулся, чтобы идти в город. На другом конце улицы, прислонившись к парапету, за ним наблюдал студент-алжирец. Если он под джеллабой прячет пистолет, если он сейчас выстрелит, все будет, как с Жаном. Пуля пройдет сквозь одежду, разорвет кожу, ринется вглубь и где-то там прервет контакт. Жизнь сразу остановится, и он начнет медленно следовать той же дорогой, что и Жан, их будет разделять совсем ничтожное расстояние, но один никогда не догонит другого. А Жанна и Мадлен сразу избавятся, освободятся от бремени, которым является для них его существование.

Он сел в свою машину, стоявшую на углу Консульской улицы. Бульвар Эль-Алу, крепостные стены в последний раз промелькнули мимо. В последний, но не окончательно последний раз. Они ведь всегда будут тут, и он снова сможет увидеть их, если захочет.

Лишь позже, на борту «Каравеллы», он опять как-то глупо поддался горю: вдруг заплакал под удивленным взглядом стюардессы, протягивавшей ему апельсиновый сок.

А две недели спустя в церкви святого Жака в Сарразаке опять служили мессу, как тогда, перед новым годом, и все было точно так же. Тастэ ерзал на стуле, ворчал, кашлял, затем вышел из церкви, опрокидывая скамеечки для молитвы. На этот раз его раздражало присутствие военных — шести ражих парашютистов в пятнистых комбинезонах, которые стояли, словно восковые статуи, вокруг трехцветного знамени. Когда доктор Лапутж, обойдя катафалк, чтобы получить благословение кюре и возложить венок, счел необходимым остановиться перед знаменем и, выпятив толстый зад, отдал честь, по рядам мужчин пробежал шепоток. Мэтр Бриу, восседавший в первом ряду бок о бок с Анри, возмущенно передернул плечами, что преданный Фоссад тотчас поспешил повторить. Подозревали, что доктор приютил у себя группу пластикеров, которые в прошлом месяце подложили бомбу у входа в ратушу.

Женщины же удивлялись тому, что Катрин сидит не в первом ряду. В церкви она была, но держалась в глубине, у колонны. Время от времени ее мать оборачивалась и с тревогой поглядывала на нее. А Мадлен сидела выпрямившись, поджав губы, озадаченная и возмущенная поведением сестры.

Произошло это минувшей ночью. Мадлен не спала. С некоторых пор она вообще стала мало спать. Мысли не давали покоя. Когда Анри вернулся, она подумала, что под влиянием понесенной утраты ее муж ускорит события и не станет оттягивать примирения, против которого он в принципе, кажется, не возражал. Но встреча с ним, которой она с трудом добилась, оказалась отнюдь не обнадеживающей. Он держался без всякой неприязни, даже наоборот, однако дал понять, что еще сам не знает своих планов на будущее; возможно, ему придется снова уехать за границу. Она же решила на этот раз сделать над собой усилие и последовать за ним, но, разумеется, не в какую-нибудь ужасную дикую страну, где не с кем словом перемолвиться, кроме жен дипломатов и жен преподавателей, которые презирают тебя потому, что ты — в отличие от них — не имеешь ни состояния, ни диплома. Если бы она знала тогда, в Марокко, чем все это кончится, она бы не настаивала на возвращении. Но она думала, что Анри уступит. И он бы уступил, если б были дети. Это было величайшей ошибкой с ее стороны: она не хотела иметь детей. Выкидыш, который произошел у нее в первый год их пребывания в Рабате, оставил по себе страшную память. Она боялась, и это, естественно, не способствовало нормальным отношениям между нею и Анри. Но теперь все будет иначе. Если бы только Анри сделал первый шаг…