Святая Лизистрата - [30]

— Извините, не могу… мне, право, надо домой…

Руки Теодора судорожно сжимали рукопись. Ему явно не терпелось поскорее остаться одному и приступить к работе, которую поручил ему Ренар. Нетерпение его было схоже с нетерпением влюбленного.

Анри проводил его до автобуса, который шел к вокзалу.

— Ваш перевод… — начал он, — ваш перевод меня заинтересовал.

— Очень приятно.

— Продолжайте над ним работать и недели через две пришлите мне то, что у вас будет готово. Возможно, я попытаюсь сделать сценический вариант.

— Для фестиваля?

— Да, конечно. Вы против?

— Разумеется, нет, но я никогда не смогу…

Это звучало совсем как non sum dignus[12] из мессы. Просто риторическая фигура — лицо Теодора опровергало его слова, произнесенные без всякого энтузиазма.

— Так я на вас рассчитываю, хорошо?

— Да.

— В крайнем случае можете подвести Ренара. Это старый плут.

Сквозь стекло автобуса Теодор слабо улыбнулся и помахал рукой. Тяжелая машина медленно развернулась, набрала скорость и поехала по набережной. На пустынной, окутанной туманом площади Анри вновь остался один.

Жан погиб 18 июня на одной из улиц Орана — якобы от шальной пули. Анри находился еще в Рабате. Только что окончилась прощальная вечеринка, которую в честь его отъезда устроили друзья в андалузском доме в районе Удайяс. Он вышел на крыльцо и собирался вернуться в город, когда нарочный из посольства вручил ему телеграмму.

Ни малейшего предчувствия. Ни малейшего. И вот умер Жан. На белом фасаде дома — женская рука из керамики. У нарочного — маленькие кошачьи усики. Умер Жан, умер, умер. Из-за закрытой двери доносилась музыка, — дверь зеленая, с окошечком, забранным железной решеткой, очень красивой решеткой. И дом красивый. Он назывался Дар Барака — дом счастья. Жан… мертв… Два слова. Ничего не значащих слова.

Анри вышел на террасу, господствующую над устьем Бу-Регрег. Небо было серое, над морем реяли чайки. Какой-то человек в коричневой джеллабе и в тарбуше стоял, прислонившись к парапету.

Жан умер, сраженный пулей, которая вошла в его тело и где-то на своем пути встретила нерв или тонюсенький сосудик, он лопнул, как лопается волосок в предохранителе, и связь с жизнью оборвалась — и все из-за пули, вылетевшей из пистолета, который держал человек, убивший Жана… Зачем?

Зачем? Должно быть, он громко задал этот вопрос, потому что человек в джеллабе внезапно обратил к нему злобное лицо, пожал плечами и пошел прочь, шлепая бабушами. Анри узнал студента факультета права, алжирца, приехавшего в Марокко закончить ученье. Этот алжирец сражался в рядах ФНЛ, был ранен и теперь слегка прихрамывал, совсем как Жан, — только Жан уже мертв и больше не прихрамывает, не служит мессу, не занимается джиу-джитсу… не существует.

Слева, от крепостной стены до моря, зеленоватыми уступами спускалось мусульманское кладбище. Анри вдруг ощутил соседство тысяч человеческих остовов, покоящихся под землей и проделавших больший или меньший путь к тлению. Вот и Жан уже пятнадцать часов как вступил на этот путь, и его застывшее тело медленно превращается в прах. Долго будет идти этот процесс под могильной плитой семейного склепа в Сарразаке. Восемь или девять лет, говорит могильщик в «Гамлете». А потом от Жана ничего не останется.

Если, разумеется, нет иных форм существования, которые в конечном счете силою веры можно создать. Поддержать, закрепить последнюю мысль умирающего, превратить ее в сон, который будет длиться вечно — в аду или в раю…

Спасать души… душу Жана… крошечную бабочку, которая кружит над трупом, словно моль над грудой старого тряпья. Если бы эти души могли поведать о том, что с ними происходит! «Пусть ты не понимаешь, что это значит, ты несешь ответственность за эту душу».

Эти слова написал ему Жан несколько дней назад. Речь шла о Теодоре. Перевод «Лизистраты» подвигался к концу. Мамби в ответ на осторожно поставленный вопрос не сказал «нет». И в Сарразаке Теодор работал не покладая рук. Он готовился к экзаменам за подготовительный курс, переводил для Анри, сличал тексты для Ренара, разбирал архивы для Бриу, преподавал для Ведрина и три раза в неделю ходил в коллеж заниматься с маленьким Кошем и маленьким Рукэ. Госпожа Кош, присутствовавшая на уроках, делала большие успехи в языке. Теодор же познал радость дающего хлеб голодным — из него тянули, высасывали, выдаивали знания, как молоко из матки, кормящей многочисленных прожорливых детенышей. Письма Теодора говорили об экзальтации, в состоянии которой он жил.

Под конец Жан забеспокоился. «Гонэ счастлив, — писал он Анри, — и я первый этому радуюсь, но не суди о стойкости его взглядов по себе. Он легко поддается влиянию. Я знаю, что ты желаешь ему только добра, а я — пойми это — желаю спасти его душу. Ты даешь ему счастье, которого он не ожидал хотя бы потому, что не подозревал о нем, — и это хорошо. Но не забудь, что это счастье — ничто в сравнении с тем, которое для каждого христианина является основой основ и которое Гонэ может утратить. Только, пожалуйста, не смейся. Ты насилуешь себя, а это тебе не к лицу. К тому же я не считаю опасность такой уж большой. Ведь ты не способен на гнусность. Я хочу сказать, что ты не станешь играть с этим умом, только для того, чтобы доказать самому себе, какое ты имеешь на него влияние. И все же не забудь о своей власти над ним. Гонэ должен быть чему-то предан, иначе он не может жить. Ему нужен духовный наставник. Иногда я выполнял эту роль, но сейчас я далеко. Насколько я понял из его писем, в ближайшие месяцы таким наставником для него будешь ты. Можешь вести его, куда хочешь, но помни, что и я имею к нему некоторое отношение. Моя роль в твоих глазах, возможно, второстепенна, но она первостепенна в моих. Пусть ты не понимаешь, что это значит, но ты несешь ответственность за эту душу»