Святая Лизистрата - [18]

— Вы играли в Гаване? — спросил он.

— Да, в «Троянской войне».

— Вот как?! Какую же роль?

— Служанку в первом акте. Роль крошечная. Я говорю: «Ну и ну!» — и смеюсь.

И она рассмеялась, сразу обнаружив свой возраст. Совсем ребенок — девятнадцать, самое большее двадцать лет…

— Это уже кое-что для начала. Вы тщеславны?

— Как вам сказать… Если вы подразумеваете под этим веру в себя и желание чего-то добиться в жизни… то да, я тщеславна. А как же иначе?

Выговор у нее был одновременно и обычный и странный. Судя по придыханиям и синкопам, казалось, что это говорит уроженка Шарантона, но гласные она произносила, как уроженка Пикардии или канадка.

— Откуда вы родом?

Ее, видимо, не шокировала нескромность вопроса. Она как-то неопределенно повела рукой в направлении левого иллюминатора.

— Где я родилась? Да там…

— В Мексиканском заливе?

— Почти что. В Луизиане.

— Вы американка?

— Нет, гаитянка.

— Простите?

Она рассмеялась, увидев его удивление.

— Гаитянка. Из Гаити. Звучит это странно, а объясняется очень просто. Когда я была совсем маленькой, мои родители эмигрировали и обосновались в Порт-о-Пренсе. Некоторое время спустя они приняли гаитянское гражданство, ну и, конечно, я вместе с ними. В Штатах, правда, меня всегда считают американкой. У меня два паспорта. Вот смотрите…

Анри без всякого стеснения принялся листать ее документы. Возраст он угадал правильно: несколько недель назад ей исполнилось двадцать лет.

— Любопытно, — заметил он, — Жанна Дуаен. Это же французская фамилия!

— Отец у меня был акадец. Вы знаете, что это такое?

— Да, луизианские акадцы — это потомки французских канадцев, перебравшихся туда в восемнадцатом веке, после подписания Утрехтского договора. Но мне казалось, что они говорят на каком-то своем жаргоне…

— На каджуне… На этом языке и я начала говорить.

— А откуда вы знаете так хорошо французский? Выучили его в Луизиане или на Гаити?

— В Канаде.

— Должно быть, это тоже объясняется очень просто.

— Совершенно верно. Когда родители умерли, моим воспитанием занялась община акадцев. Меня поместили к монашкам в Кокань — это в Нью-Брунсвике. Я пробыла там девять лет, а потом сбежала.

— Почему?

Она, казалось, не испытывала ни малейшего смущения, рассказывая о себе.

— Мне не хотелось быть монашкой. А поскольку у меня за душой не было ни гроша, ни на что другое я не могла рассчитывать… Да и в монашках-то мне предстояло быть послушницей, по сути дела — прислугой… Вот я и отправилась искать счастья по побережью. Работала официанткой в кафе при заправочных станциях — две недели тут, три недели там…

— И давно это было?

— Весной прошлого года.

Он представил себе, как эта маленькая восемнадцатилетняя труженица шагала на юг по автострадам, по большим американским дорогам с перевалочными пунктами, похожими на огромные базары в пустыне, — сандвичи, сосиски, колбасы, кока-кола — тысячи километров впереди, тысячи километров позади…

— Куда же вы направлялись?

Наверно, на пей была эта же темная шерстяная юбка и этот же черный толстый свитер. Маленькая черная фигурка, голосующая на бесконечных дорогах.

— В Новый Орлеан. Это ведь моя родина. Там я поступила в кабаре «Старый загон». У меня был небольшой номер: я пела креольские песенки, которым научилась в свое время на Гаити, и читала смешной рассказик с каджунскими словечками.

— Как же вы попали в эту труппу?

— Когда они гастролировали в Новом Орлеане, Морис Мамби зашел однажды вечером посмотреть наше представление. Директор рассказал ему обо мне. Морис Мамби спросил меня, не хочу ли я поступить к нему в труппу и играть на сцене. Вот и все.

— И вас так и не разыскали?

— Кто? Монашки? Да что вы! Они были только рады моему исчезновению. За меня уже давно никто не платил. И потом, я ведь не сиротка Анни, про которую сочиняют рассказы в картинках. Через восемь месяцев я стану совершеннолетней. Я ни в ком не нуждаюсь и ни от кого не завишу. Весь мой маленький мирок со мной, в этом чемодане.

«Весь мой маленький мирок со мной в этом чемодане», — должно быть, с этой фразы все и началось. Речь шла о чемодане, где находился аллигатор. Достояние в четыре су — черный фибровый чемоданчик, где, кроме крошечного аллигатора, лежал еще скромный гардероб монастырской воспитанницы. «Весь мой маленький мирок — в этом чемодане». Это было начало, а тридцатью девятью часами позже, на другой половине планеты, все было кончено — две жизни в дешевеньком чемоданчике, плотно закрытом, черном, и она одна на вокзальном перроне, от которого отходит поезд, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее…

Анри прикусил губу, зажмурился и открыл глаза — перед ним сидел старик Эрнандес и по-прежнему молча курил. Брат с любопытством глядел на него.

— Опять, Анри, видишь призраки?

— Настоящая пляска мертвецов. А где молодежь?

— Ушли работать. Мы увидимся с ними за аперитивом. Ты так ничего и не ответил мне по поводу фестиваля.

— Если ты считаешь, что я могу быть полезен, то почему бы мне за это и не взяться? Надо подумать. Я вернусь сюда в июне. И поговорю с Бриу.

— А как насчет «Ла Гранжет»?

— Да как хочешь. Можно продать… а можно и сдать на время… за разумную плату…