Святая Лизистрата - [15]

После того как Лаказы поздоровались с гостями, наступила неловкая пауза; обычно в подобных случаях молчание нарушали Мадлен с Лапутжем — они принимались обмениваться шуточками или заводили разговор на какую-нибудь избитую тему. Но сегодня они молчали. Смущенный этой паузой, Бернар Лаказ вытащил из-под мышки «Фигаро», развернул газету и, не обращаясь ни к кому в частности, заметил:

— Слыхали? В Северной-то Африке опять началось…

— Вот как? Что же там происходит? — спросил Лапутж, напуская на себя озабоченный вид.

— Да ничего особенного, — сказала Катрин, — всего лишь сто десять человек убито за вчерашний день.

Лапутж взял у Лаказа газету и пробежал глазами текст.

— Сто десять? Откуда вы взяли? Здесь сказано, что убито только восемь.

— Восемь французов и сто два мусульманина.

— Ну, эти меня не интересуют. Они не в счет.

— И все-таки, — вмешался Бернар Лаказ, — они не виноваты, что…

— Но и я не виноват.

— Те-те-те! — весело воскликнул аббат Ведрин. — Это не по-христиански, мой дорогой доктор. Можете убивать неверных сколько вам заблагорассудится — святой Людовик занимался этим до вас, но раз они мертвы, извольте примириться с ними — уж такую-то малость вы можете сделать.

— Я вовсе не питаю к ним вражды, господин аббат. Просто хочу, чтобы все стояло на своих местах. К смерти эти люди относятся совсем иначе, чем мы.

— Откуда вы это знаете? — спросила Катрин.

— Милочка, если бы вы прожили, как я, пятнадцать лет среди негров, вы бы меня поняли. Я видел, как они дохли точно мухи и даже не пытались вылезти из грязи. Слишком они ленивые, чтоб жить.

— В таком случае приходится только удивляться, как они до сих пор живут. К тому же речь ведь идет не о неграх, а о североафриканцах.

Тут Мадлен, все время демонстративно молчавшая, не выдержала.

— Это одно и то же, бедненькая моя Кату. Сразу видно, что ты никогда там не была! Бог свидетель, я старалась помочь некоторым, когда жила в Рабате!.. Но разве тут что-нибудь сделаешь? Если бы ты видела эту нищету!

— А кто виноват в их нищете? Они или мы? Мне кажется, мы достаточно долго были там хозяевами…

Разговор начинал принимать характер семейной перепалки. Госпожа Лаказ, которая была достаточно опытной хозяйкой, поняла, что пора подавать завтрак.

За столом сначала царило гробовое молчание. Доктор и Катрин, еще разгоряченные недавним спором, уткнулись в свои тарелки. Мадлен раздумывала о чем-то, катая по скатерти хлебные шарики, а аббат Ведрин, с аппетитом поглощая еду, искоса наблюдал за ней. И Бернару Лаказу вновь пришлось самоотверженно нарушить молчание.

— Говорят, мэр решил приобрести «Ла Гранжет», чтобы устроить там театр.

— «Ла Гранжет»? — переспросил аббат. — Но разве здание не является собственностью Лассегов?

— Является, но оно не поделено между братьями. Вам, конечно, известно, что госпожа Лассег разделила свое имущество на три части. Жилой дом, огород и виноградник она завещала Эрнандесам, которые живут там уже более тридцати лет…

— Недурной кусочек!

В эту минуту вошла горничная, неся жаркое. И госпожа Лаказ воскликнула фальцетом:

— Господин аббат, по-моему, вы любите жаркое с кровью?.. Спасибо, Лиза, я обслужу гостей сама…

Горничная вышла, и госпожа Лаказ, понизив голос, доверительно сообщила гостям:

— Это ведь дочка Эрнандесов. Она заменяет заболевшую Амали. Я сомневалась, стоит ли брать ее даже на несколько дней. Как вы полагаете, это удобно?..

Аббат поднял руку.

— Дорогая мадам, в наше время все удобно… Так вы говорили… — добавил он, поворачиваясь к Лаказу.

— Да… Словом, к Эрнандесам перешел дом. Что же до остального, то братья давно обо всем полюбовно договорились. Но «Ла Гранжет», которая, как вам известно, представляет собой небольшую усадьбу восемнадцатого века с примыкающим к ней лугом и лесом на берегу Гаронны, они не стали делить…

— А фруктовый сад?.. Он, видимо, составляет третью часть имущества, не так ли?

— Да. Он входит в приданое… мужа моей дочери.

— Значит, он является собственностью этой пары?

— Совершенно верно. Но заботимся о нем мы. Анри совсем им не занимается.

— Следовательно, можно полагать, что после развода…

— Никакого развода не будет, — объявила вдруг Мадлен.

Взоры всех присутствующих обратились к ней. Только в глазах аббата и доктора не было удивления.

— Что это значит? — спросила госпожа Лаказ.

— Я предложила Анри возобновить совместную жизнь.

— Могла бы предупредить нас! И ты думаешь, он согласится?

— А почему бы и нет? В будущем году он возвращается во Францию.

— Он здесь не останется. Ты же знаешь, он не может долго усидеть на месте.

Тут в разговор вмешался аббат.

— Сумейте его удержать. Все, мадам, в ваших руках и в руках Мадлен: расставьте ему самые сладостные из силков — окружите уютом и покоем. В определенном возрасте даже самая непоседливая овца находит приятным запах хлева.

Обед у Эрнандесов подходил к концу. Анри слишком много выпил и слишком много съел… нет, пожалуй, не слишком много, а лишь столько, сколько требуется, чтобы по-настоящему высвободились чувства, приобрели остроту и позволили до конца насладиться минутой… Так бывает после нескольких затяжек марихуаной, только сейчас ощущения были ярче, разнообразнее, словно многоголосый хор в сравнении с одиноким певцом, который поет все одну и ту же песнь… На первом плане: коньяк — кофе — сигары… приятное, греющее душу трио… им вторит аромат ромовой бабы, поднимающийся с тарелки… тут вдруг напоминает о себе чеснок с петрушкой, вызывая в памяти белые грибы… мокрый, теплый подлесок, затем высокий стройный лес… терпкие, сильные запахи… старое вино с красновато-коричневатым отливом… мертвые листья… луковая шелуха… куриный сок… Все слилось воедино и в то же время с удивительной отчетливостью заявляет о себе — каждая составная часть существует как абсолютная истина, не смешиваясь с соседней… Так же и в беседе, которую Жан очень громко ведет с Хосе Эрнандесом и двумя молодыми людьми из «Сарразакского олимпийца» — длинные четки слов, каждое из них звучит весомо, и даже больше, чем весомо, — сверкнет, излучая смысл, помигает и погаснет… Вот так же и на кухне каждая тарелка, которую моют в тазу, сталкиваясь с другой, издает свой звук… Вот также после каждой затяжки сигарой, которую молча курит старик Эрнандес, в недвижном воздухе образуется свой дымный знак, застынет в виде иероглифа, затем, подхваченный током воздуха, поплывет к окну — сначала медленно, потом все быстрее… Вот так же мелькают лица на вокзальном перроне… часы проносятся и исчезают… маленькая черная фигурка…