Священный роман - [12]

Когда мне было тридцать, я не знал, что Тот, Кто ответил на благоговейную молитву двадцатилетнего молодого человека («Господь, помоги мне, ибо я заблудился»), был Тем же, Кто завораживал меня волшебным пением далекой летней ночью и пронзительным холодом ноябрьского дня. Если бы я знал это, то годы моей религиозной жизни были бы наполнены большей радостью и смятением, скорбью и надеждой, терпением и спонтанностью, убежденностью и безоглядной любовью, чем это было в действительности. Я бы жил с уверенностью, что Стрелы — это еще не все в этой жизни. Но я потерял нить моей истории еще маленьким мальчиком, лишившись семьи, а вместе с этим утратил и чувство, что есть великая история, которая примирит два послания, полученные моим сердцем.

Глава 4. История, которую стоит прожить

Романтика — самое таинственное, что есть в жизни, она даже таинственнее реальности.

Г. К. Честертон

Существует ли реальность, в которой исполняются самые заветные желания нашего сердца? За кем остается последнее слово — за Романтикой или за Стрелами? Нам следует это знать, потому что постоянно, каждую минуту нашей жизни мы стараемся извлекать уроки из нашего опыта. Мы ищем согласованности, последовательности в ходе событий, хотим быть уверенными, что все сходится воедино. Мы хотим, мы нуждаемся в примирении двух откровений, которые описал Брент. Наша проблема заключается в том, что в большинстве своем мы проживаем жизнь как кино, к началу которого опоздали на двадцать минут. Мы плохо подготовлены к событиям и не понимаем, что происходит. Кто эти люди? Кто из них хороший, а кто плохой? Почему они так поступают? Что вообще творится? Мы чувствуем, что совершается нечто действительное значимое, даже великое, но все же все это кажется таким случайным. Красота очаровывает нас внезапно и заставляет желать большего, но затем нас настигают и ранят Стрелы. Честертон писал:

Все мы чувствуем тайну земли, нам не надо говорить об этом. Тайна жизни — самая очевидная ее составляющая… Каждый камень или цветок — это иероглиф, ключ к которому потерян; на каждом шагу мы попадаем в центр какой-то истории, которую мы заведомо поймем неправильно.

Неудивительно, что так трудно жить сердцем! Мы оказываемся в центре истории, которая иногда прекрасна, иногда ужасна, но чаще всего — это запутанное сочетание того и другого, и у нас нет даже слабой подсказки, которая помогала бы понять все это. Самое худшее — мы пытаемся объяснить жизнь, отталкиваясь от отдельных эпизодов, вырванных из контекста событий, чувств и образов, не соотнося их с историей, частью которой они являются. Это невозможно, потому что, как заметила Джулия Гатта, «событие — не важно, насколько правильно оно понято, — никогда нельзя объяснить самостоятельно». Поэтому мы ищем кого-то, чтобы он истолковал для нас жизнь. Толкователями обычно становятся те люди, которые окружают нас с детства, — родители, бабушки и дедушки или другие ключевые фигуры. Они формируют наше отношение к событиям, которые с нами происходят, и объясняют, что делать с Романтикой, Стрелами и нашим сердцем.

Брент часто оставался без такого толкователя, так как отцы приходили и уходили. Мне (Джон) повезло больше; у меня был дедушка, который помогал мне всякий раз, когда Стрелы готовы были впиться в меня, в то время как отец был поглощен зловещей схваткой с зеленым змием. Выучившись на инженера, мой отец попал на рынок труда, который в тот момент, после второй мировой войны, был переполнен армией инженеров. Артур Миллер очень тонко передал стиль его жизни в пьесе «Смерть коммивояжера»: «…для таких, как он, в жизни нет основы. …Он висит между небом и землей. Его орудия — заискивающая улыбка и до блеска начищенные ботинки. А когда ему перестают улыбаться в ответ, вот тут наступает катастрофа. Потом на шляпе появляется парочка сальных пятен, и человеку приходит конец. Никто не смеет винить этого человека!» (Перевод с англ. Е. Голышевой и Б. Изакова.) Моя мама вернулась в колледж, а затем к работе, чтобы сводить концы с концами; я был предоставлен сам себе и пытался самостоятельно понять историю жизни и свою роль в ней.

Мой дедушка, «дедуля», заполнил пустоту моей души в решающий момент. Он был моим героем, ковбоем и джентльменом. О том, чтобы провести лето на его ранчо, я мечтал весь учебный год — там я мог скакать верхом на лошади, ловить лягушек, дразнить больших старых коров, когда никто этого не видел. Помню, как дедуля ездил на своем стареньком «Форде» в ковбойской шляпе и кожаных рабочих перчатках и приветствовал почти всех, кого встречал по дороге. Казалось, люди кивали в ответ с почтением. Это вселяло в меня уверенность, что я был под защитой кого-то сильного и любящего.

Дедуля любил меня как мальчика, но требовал быть мужчиной. Он научил меня сидеть в седле и ездить верхом — не просто для забавы, а чтобы я смог работать на ранчо. Вместе мы исследовали открытые пространства, поросшие кустарником шалфея, чинили заборы, ухаживали за больными животными, рыбачили. По утрам мы отправлялись выпить чашку кофе с молоком и пончиками в закусочную, где все знали нас по имени. Воскресными вечерами наносили «визиты» родственникам из близлежащих деревень и ферм. Собравшись вместе, все болтали о том о сем, рассказывая семейные предания, и это наполняло меня чувством, что я принадлежу к какой-то большой истории. Несмотря на то, что мой собственный мир был в эпицентре землетрясения, причиной которого был алкоголизм моего отца, я знал, что есть другой мир, где все было хорошо, и я мог бы занять в нем место.