Священный лес - [60]

Хранители фетишистского культа не обманывали меня, когда, дав мне возможность услышать голос Великого Духа священного леса, говорили: «Вот великое дело, великая тайна, которую не должен знать ни один белый». Голос, слово, которые делают человека отличным от других существ, — единственное проявление Афви, высшего существа, содержащего в себе все символы космогонии тома. «Афви — это союз всех тома». В моих глазах это какая-то абстракция, и тем не менее я хорошо знаю, что для тома Афви неотделим от всех своих воплощений. Давным-давно предки тома, пришедшие, по словам Вуане, со всех сторон, объединились, чтобы защищаться от леса, от других людей. Это не единичный случай — племена бони и ньига в Гвиане также создали космогонию, позволявшую им поддерживать существование в лесах Верхней Марони, куда они, беглые черные рабы, сошлись со всех концов Африки. Тома поняли, что их существование зависит только от их единства, и возвели это единство в подобие божества, Афви, Великое существо, воплощение Общины, которое пожирает юношей, чтобы приобщить их к племени.

Обряды священного леса полностью соответствуют этой символике. Юному тома в момент его посвящения открывается эта великая коллективная сила. Он отказывается от своей индивидуальности, чтобы стать частью этой общины тома, которая сопричастна Афви, Духу, и отождествляется с животным миром через свои тотемы.

Но сила этой традиции основана на тайне: именно оккультизм отрезает тома от всякого обмена с внешним миром и тем самым ставит определенную границу их форме цивилизации. Это — религия тома для тома.

По уже устанавливаются всесторонние контакты с другими племенами и с белыми; эти контакты вынуждают тома выйти из своей изоляции. Лес становится менее враждебным, а скрытность перед чужими — менее необходимой. Трое помогавших нам смутно чувствовали это и потому открыли нам свои тайны, но, к сожалению, то, что наша цивилизация приносит тома, не подходит к их нуждам. Вот почему знахари и ведуны, собравшиеся в Согуру, снова закрыли брешь, пробитую в стене священного леса.

Мы пришли к тома, исполненные доброй волн и готовые подчиниться всем их требованиям, чтобы все понять. Но они хорошо знали, что мы не собирались выстроить себе хижину, обрабатывать свой участок и окончательно влиться в их общину. Мы приняли все внешние формы посвящения, но не его реальные последствия.

— Теперь, — с полным основанием заявляют они, — вы знаете наши тайны, чего же вы еще хотите?

Зэзэ и Вуане поставили себя своим поведением вне общины, они боятся ее и не поддающихся контролю сил, которые, но их мнению, должен развязать всякий поступок такого рода. Паше появление и вызванный им инцидент помимо нашей волн нарушили древний порядок и заставили тома поставить перед собой вопросы, на которые невозможно получить какой-нибудь ответ и которые они избегали ставить до сих пор.

Тут я замечаю, что в своих размышлениях исхожу из психологии европейца. Для тома же все эти символы живут, вступают в противоречия, связываются между собой, и их нельзя так просто классифицировать.

Им нечего было мне объяснять. Я должен был сам вникнуть в суть явлений.

14

— Не занимайся носильщиками, — говорит мне Вуане, — аппаратура придет позже.

Жители Тувелеу собрались у границы деревни. Их взгляды подернуты дымкой грусти, они не говорят ни слова. Многие пожимают мне руку по-европейски. Дети смотрят на меня большими серьезными глазами. Мне совсем не хочется уезжать, но я хорошо знаю, что мне здесь больше нечего делать. Последний раз мы спускаемся по тропе, ведущей в Бофосу.

Три блюстителя культа молча идут передо мной. Я не устаю на этот раз смотреть на страну тома, как будто боюсь ее забыть. Мы проходим мимо участков пашни. Из земли, черной от выжигания деревьев и кустов, с торчащими там и сям большими обугленными стволами, пробиваются первые нежно-зеленые ростки риса. На полях — маленькие временные хижины из пальмовых листьев. В них живут со своими семьями сторожа, гоняющие птиц. Когда мы проходим мимо, люди приближаются к тропе, чтобы поздороваться с нами. Ритуальное похрустывание пальцев звучит дружески, но я чувствую, что невидимая связь уже порвалась. Позади меня жизнь тома входит в свое обычное русло.

Придя в Бофосу, я направляюсь к хижине Барэ. Над дверью вывеска, сделанная нами — Жаном, Тони и мной: «У Серебряной Башни. Харчевня № 1. Барэ, собственник в Бофосу».

В синем фартуке и шортах, Барэ при помощи резинового шланга переливает вино из бочки в бутыль. Он выпрямляется и улыбается.

— А, патрон, я думал, что ты уже умер.

— Как Тони?

— Я его видел. Он был очень болен. Он уехал в Масента.

Барэ приносит два стакана, наполняет их. Мы недолго болтаем.

— А как кино? — спрашивает Барэ.

— Ты же знаешь, что случилось.

— Да. Эти люди из Согуру вовсе не злые, они просто ничего не понимают, вот в чем дело.

— Может быть, — отвечаю я, пожимая плечами. — Сейчас это уже неважно.

Я больше не слышу, что говорит Барэ. Я опустошен, мне кажется, что я вырвался из какого-то кошмара.

Стемнело. Уже поздно ехать в Масента, да и нет грузовика. Я вешаю свой гамак в нашей хижине напротив харчевни.