Священное ремесло. Философские портреты - [96]
Для Рима той поры – совсем «не вовремя». В январе 1928 года выходит энциклика папы Пия XI Mortalium Animos, в котором прямо, твердо и однозначно провозглашалась традиционная католическая доктрина относительно единства Церкви, папы, спасения и отколовшихся сообществ. «Экуменистов» того времени (термин еще не вполне устоялся), иронически называемых «панхристианами», энциклика безоговорочно осуждает. Движение «панхристиан», основанное на современном гуманизме и ложно понятом понятии любви, объявляется грехом против Духа Святого. Никаких иных путей к единству, кроме возвращения к единому стаду и единому пастырю, Небом с его посольством в Риме тогда не было предусмотрено. (И сегодня, вся аргументация против экуменизма в православном мире кажется иногда повторением в разбавленном виде той же стройно аргументированной энциклики 1928 года. Разве лишь с заменой нескольких конфессиональных слов и латинской четкости на яростную полемику «с пеной на губах»).
Римская жесткость вызывает у о. Льва кризис веры. Мечта о единстве отныне попрана и раздавлена. Он подумывает отказаться от всего, чем жил до той поры – священства, монашества, рясы и уйти в мир «вольным верующим». В Ницце, где он переживает кризис, поставивший его на грань разрыва с католической Церковью, о. Лев встречает православного архиепископа Владимира (Тихоницкого), близкого сотрудника митрополита Евлогия Георгиевского, в то время главы Западноевропейского Экзархата Московской Патриархии. (Вынужденный их отход от Москвы и присоединение к Константинополю произойдут двумя годами позднее). Наконец он видит настоящего, совсем не книжного, подлинного русского монаха, живущего молитвой. Встречи с людьми часто определяют самый существенный наш выбор. О. Лев находит, наконец, ту веру, ту духовность, тот тип людей, которые он всегда искал. Но что скажет его друг, наставник, сыгравший такую роль в его жизни, митрополит Андрей Шептицкий?
Вопреки ожиданию митрополит Андрей сам разрубает этот узел. В ответ на письмо о. Льва он пишет: «Сто раз повторяю вам: Не думайте обо мне. Ищите только истину и благодать. Делайте то, что будет Вам внушено Богом». 25 мая 1928 года в небольшой часовне князя Григория Трубецкого в Кламаре под Парижем, по благословению митрополита Евлогия о. Лев впервые сослужит о. Сергию Булгакову, декану Свято-Сергиева института, в качестве уже православного иеромонаха. На службе среди мирян, привлеченные необычным событием, присутствуют Николай Бердяев, Лев Карсавин, Георгий Флоровский, Марина Цветаева, Константин Бальмонт. «Отныне ничто не отделяет меня от моих братьев, – пишет о. Лев в большом письме к матери, которую должен будет поразить и огорчить выбор сына. – Я нахожусь в полном общении с Восточной Католической Церковью или Церковью Православной. Мне не от чего было отрекаться… Я не изменил ни единой буквы того «Кредо», который читал и ранее… Мне даже предложили поминать имя м. Андрея во время служения литургии…»
Говоря о внутренней перемене, происшедшей с о. Львом Жилле, нелегко подобрать точные слова. Принятие Православия ни в коем случае не было разрывом с собой прежним, что сам он не раз подчеркивал. Он отнюдь не намерен объявлять «мораторий» на свое католическое прошлое. Даже термин «обращение» здесь не вполне уместен. Просто «душа сбылась», как сказала о себе Марина Цветаева, именно в этом русском, восточном лоне обрела себя и внутренний мир. Нашла в себе старую, всегда юнеющую веру под спудом прежней с ее человеческими напластованиями. «В Восточной Церкви, – пишет он в другом письме, – я открыл свет Христов более чистый, но это тот же свет, отнюдь не другой, который светит и в Церкви западной». Для самого себя он так и останется в парадоксальной ситуации, «священника Римско-Католической Церкви, находящегося в полном общении с Церковью Православной». Утопию легче спрятать в дерзновенной шутке, чем в трактате или в какой-нибудь юрисдикции.
В 30-е годы Лев Жилле становится приходским священником в составе Русского Экзархата Константинопольского Патриархата. М. Евлогий возлагает на него послушание посещать православных во французских тюрьмах. Иеромонаху-французу выпадает на долю проводить на эшафот Павла Горгулова, русского анархиста, убившего в 1932 году президента Французской республики Поля Думера, посещать в камере певицу Надежду Плевицкую, жену и сообщницу генерала Скоблина, замешанного в похищении агентами ГПУ генерала Миллера. Теперь у него русская среда, когда-то чаемый им русский мир открывается перед ним изнутри. Но то, что недавно еще так притягивало его издали, на близком расстоянии начинает понемногу тяготить. Его отталкивает эмигрантская непримиримость друг к другу, непонятны эти выкопанные политические, юрисдикционные, догматические рвы и окопы, которыми исполосован русский Париж. Он посматривает на эти разделения с иронией, которая у него всегда на кончике языка. Беженский мир той поры горяч и по-своему притягателен по сравнению с западным холодком, но распираем изнутри страстями, которые выплескиваются наружу. В русских спорах он не слышит евангельского духа, в их испарениях ему трудно дышать.
