Священное ремесло. Философские портреты - [94]

Я: В мире, однако, мы видим нечто иное: агрессивная секуляризация и обезбоживание, с одной стороны, с другой – продолжающаяся сакрализация утопий. Испуганный, почти истерический эсхатологизм и активное вытеснение «памяти смертной» до последнего предела, предельная рационализация жизни на Западе (что мы видим прежде всего в биологических экспериментах, в манипуляциях жизнью) и всплеск архаических религий, усталое бегство в буддизм, яростное – в ислам, психоделическое – в самые диковинные секты, «дикорастущий» культ тела, культ эроса и подновленный, извлеченный из какой-то архаики культ звезд… Вновь входит в моду реинкарнация, которая, как Вы говорите, предстает как увлекательный туризм в потусторонне для особо важных персон. И одновременно с этим все растущий этический вызов историческим Церквам, виновным в тысячелетнем подавлении человека, обороняющимся, как всегда, бескрылым морализмом, но остающимся, в сущности, безмятежными, безмерно упоенными собой… Все это принято называть постхристианством.

Он: Нет никакого постхристианства, нет и не будет. Через все это пробивает себе путь, скорее, инохристианство, которое, не изменяя своей непреходящей основе, должно еще открыть свой лик. Несколько лет назад я говорил об этом на конференции, посвященной секуляризму, который проходил в Венеции. То, о чем вы говорите, это клубок новых и старых обольщений или «прелестей», как называют их на аскетическом языке. Сегодня то, что нам необходимо более всего – это вновь обрести Церковь, открыть ее заново как место обитания Слова, которое говорит о полноте бытия, Слова, которое являет славу Божию, иногда, изредка узнаваемую в творении, в сердцах и глазах людей. Славу, которая есть истина. Истина-слава нуждается в том, чтобы ее открывали, наполняли ею все бытие… Иже везде сый и вся исполняяй, – как мы молимся, обращаясь к Святому Духу, Который несет в себе материнское начало (на арамейском – языке Иисуса – Дух женского рода). Особая юность христианства – в том, что оно все время открывает себя заново, оставаясь неколебимо верным древним корням, разоблачая мороки мира и продалбливая видимую коросту даже и в самих Церквах. Бог возвещает о Себе там, где мы ищем Его – но и в ином, нежданном-негаданном. И это всегда Бог любви; вчера, сегодня, завтра Тот же. Он «изображается» повсюду, кроме зла и греха, как в «месте обитания Своего» – Церкви с ее таинствами и преданиями, – так и в других верованиях, в безмерности мироздания, в премудрости, вспыхивающей и гаснущей вокруг нас. Вся Премудростию сотворил ecu! – сотворил для жизни, преображения, космической Пасхи.

Я: Оливье, Вы прожили счастливую жизнь. Но теперь Вы уже почти два года прикованы к постели, скованы болью и неподвижностью, лишены возможности писать и даже диктовать. Рядом с Вами – любящая семья, перед Вами – квадрат неба за окном. Но в Париже – не так, как на Вашем Юге – небо редко бывает солнечным… Чем же стала для вас болезнь?

(Здесь, чтобы память не подвела, привожу слова из последнего интервью, которые дошли до меня случайно. Весной 2009 года, в поезде, пожилая итальянская пара, сидевшая впереди меня, читает журнал. Мне бросается в глаза большая фотография Оливье Клемана и рядом текст одного из последних его интервью. Через некоторое время, когда журнал отложен, извиняюсь за непрошенное вторжение, прошу одолжить мне его на несколько минут. Увы, название журнала где-то затерялось, но я выписал из него несколько фраз. Вот они в моем переводе).

Он: Каждый день, просыпаясь, я вижу крест с колокольни, на которую выходит мое окно, а за ним, вдалеке, собор Сакре Кер на Монмартре… Крест и сердце, двуединый знак любви Божией. Сердце Божие – рядом… Умирание стало для меня временем новых открытий. Я научился заново видеть облака. И птиц, пролетающих за окном. И даже ветер. Можно, оказывается, видеть движение ветра. Ко мне иногда приносят горшки с растениями, и я вглядываюсь в их рост. Могу наблюдать за ними часами и молиться. Но главным было открытие новой глубины надежды. Время умирающего – ожидание. Ожидание и терпение. Если смерть для нас – это падение в ничто, время окрашивается тоской. Но если смерть – ожидание встречи со светом, умирание наполняется надеждой. Для старика, как и для ребенка, нет завтрашнего дня. Есть только сегодняшний, есть мгновение, в котором вера способна преобразовать тоску в надежду, смерть в воскресение.

Мне приходилось слышать свидетельства людей, вырванных в последнюю минуту у смерти. Я не верю, что мы умираем в одиночестве: Христос ждет нас, ждет каждого в его смерти, даже самой одинокой, охваченной наибольшим отчаянием. Но важно и то, чтобы в последний момент на твою руку, на твой лоб легла рука близкого человека. Это как бы последнее прикосновение материнства…

(из нашего последнего разговора по телефону)

Он: C’est la fin. Это конец. Ну, что ж… Во свете Твоем узрим свет… И милосердие, безмерное милосердие… Благодарность.

Январь 2010

От русской любви ко вселенской (Монах восточной церкви)

Всякий, кому попадется его Иисус очами простой веры непременно спросит: кто же автор его? Книга слишком личностна, предельно интимна. И в то же время подчеркнуто безымянна. В оригинале перед этим странным псевдонимом стоит неопределенный артикль un: не такой-то монах, а «один монах». Что стоит за таким обозначением? Иноческий кенозис, особая христология, подчеркнутая приверженность восточному христианству? Монах не хочет, чтобы сказанное им обрастало его индивидуальностью, именем, известностью, «местом в литературе». То, что он говорит о Христе, должно быть пропущено в читательском восприятии через призму лишь трех реальностей: монашество, Восток, Церковь.