Священное ремесло. Философские портреты - [151]
Четвертая линия – собственная его проза, самым важным произведением которой был Сожженный роман, написанный в 20-х годах, обнаруживший неожиданные переклички с Мастером и Маргаритой. Эту книгу сам Голосовкер считал сначала сожженной, а затем просто сгоревшей. Самой пронзительной перекличкой стала знаменитая фраза «рукописи не горят», что и неожиданно подтвердилось именно с этой, какими-то обстоятельствами спасенной рукописью, о чем автор так и не узнал до конца жизни. Он всегда говорил о ней как о безнадежно утраченной. К этой же прозаической линии относится краткий, но столь исповедально яркий и покоряющий Миф моей жизни. Сюда же вписывается тема Голосовкера-переводчика философской и поэтической прозы; на память приходят прежде всего мастерские его переводы Заратустры Ницше и Гипериона Гельдерлина. «Какой солнечный текст», – говорил он о Гиперионе.
Не забыть и объемистого тома стихов, оставшегося в полном забвении (и, видимо, уже обреченного на него), за исключением юношеского (и наименее интересного) сборника Сад души моей.
Наконец та часть его творчества, на чью долю выпал наибольший литературный «успех», но которая как раз менее всего интересовала автора: Сказания о титанах, эти пересозданные или изобретенные им мифы, удивительно пластичные и в то же время целиком авторские и при этом подкупающе подлинно эллинские. Подлинность их и по сей день сбивает с толку читательское воображение: сказания легко принимаются за еще один талантливый пересказ чего-то уже известного. Между тем по жанру они гораздо ближе Властелину колец или Хроникам Нарнии, чем Мифам Древней Греции Куна.
Я думаю, замыслов, «сюжетов», текстов было на самом деле больше. Только через 30–35 лет после кончины автора книги его стали выходить и даже переиздаваться. Но хоть «рукописи не горят», настоящее признание редко согревает их. Бессмертие бывает нужно автору живым, причастным его здешней жизни, а не потусторонним, лишь «уважающим память». Иногда книги рождаются уже седыми, почтенными памятниками, они уже не вписываются в новую эпоху, не вызывают в ней «брожения умов». Случайными, хоть и почетными гостями приходят они на чужое новоселье.
Был еще один интимный уголок творчества Голосовкера, куда он особенно любил заглядывать (это седьмой сюжет), и где, как в теплице, он выращивал свои замыслы, которые засевались семенами афоризмов, набросков, черновиков. Предполагалось, что все эти всходы когда-нибудь разрастутся, составят, может быть, не одну книгу. Книга эта осталась в его и по сей день неразобранном архиве, в соседстве с рукописями, которые, как известно, не горят.
Вероятно, после него осталось еще множество писем, которые часто бывают интересней всего.
Последнее, что я помню в один из последних месяцев его жизни: лицо, до недавних «нормальных» дней еще отмеченное резко очерченной красотой и породой, ставшее теперь почти страшным, искаженное судорогой и кровоизлиянием в глаз, сгорбленную фигуру в дверях и прижатую к груди рукопись Имагинативного Абсолюта[268], его хрупкое здешнее бессмертие в ветшающих листочках. Ныне оно стало такой уязвимой, обреченной вещью, с которой он не расставался ни на минуту, пряча под матрацем койки своей палаты (чтобы не украли!). Он взял эту рукопись с собой, когда провожал меня до лестницы, до запертой больничной двери.
«Те, кто подлинно предан философии, заняты, по сути вещей, только одним – умиранием и смертью», – говорит Сократ. И потому Яков Эммануилович Голосовкер, скончавшийся в «юродоме» (другой термин из Сожженного романа, обозначавший больницу Кащенко), умер Сократом XX века, выпив до дна горькую, приготовленную для него цикуту. Последний акт умирания занял четыре года: 1963-67. Умирание стало последней его философией. Она вырастала из «трагедии Ума», которой не было разрешения в каторжном мире, даже озаренном потускневшим солнцем «имагинативной» античности. Для внешних, здешних наших глаз такая трагедия становится болезнью, поражающей зрячесть разума. «Боль мешает его мысли видеть», – писал он о кентавре Хироне. «Моя мысль – только боль», – говорит Хирон. И все же, когда разум слепнет, Ум, вовлеченный в трагедию, из которой не может вырваться, остается зрячим, живущим неисцелимой болью.
Умер Яков Эммануилович по-больничному, как-то обидно по-советски. Случайное падение в больнице, перелом шейки бедра, многодневное лежание почти в полной неподвижности, пролежни в спине, воспаление легких, быстрая кончина. Его некому было переворачивать и массировать ему спину. И подарить частицы своего бессмертия ему тоже было некому. Он умирал «бездетным» и разоренным, о чем, несмотря на болезнь, не забывал до последнего дня. Урна с его прахом захоронена на переделкинском кладбище, почти напротив могилы Пастернака. На могильном камне выбито изображение Голосовкера улыбающегося, «олимпийского», дарящего знание.
Я помню его по большей части иным. «Внутренним велением» моим было рассказать не о книгах его, но о том, что всегда остается за их страницами.
Что сохранилось от этой встречи, протянувшейся через жизнь? Радость познания, память о трагедии ума, пережитой в одинокой личности, судьбе и смерти, долг незавершенной, неожиданной, незаслуженной дружбы, недоразделенная боль. Она до сих пор во мне. Но отчетливей всего – вопреки давности, наперекор разности вер – благодарность.
