Священное ремесло. Философские портреты - [110]
Но как происходит это освобождение истины бытия в сущем? Как достигается художником? Каких усилий требует? Традиционная эстетика связывает понятие творчества с созданием художественного образа, понимая под словом «образ» определенную форму отражения действительности, некую осмысленность вещи, выражение ее «абстрактной сущности в конкретной реальности» (согласно Гегелю) и т. п. В образе сосредоточивается фокус творения, в котором оно оказывается собранным в целостное единство. Создание образа есть организация художественного материала ради намеченного или стихийно складывающегося единства творения. Что касается самого процесса создания, так же как и восприятия образа, то его обозначают одним, достаточно широким словом «переживание». Чем глубже и полнее «собран» образ в творении, тем более сильные переживания должно пробуждать в нас искусство. При этом считается, что «способ, каким человек переживает искусство, будто бы разъясняет в чем-то сущность искусства. Не только для пользования и наслаждения искусством, но равным образом и для создания искусства, переживание оказывается важнейшим источником, задающим меру. Все – переживание. И, однако, переживание есть по-видимому стихия, в которой гибнет искусство. И эта гибель искусства происходит столь медленно, что занимает несколько столетий»[193].
Эстетика, которая строится на основе отражения объекта через образ, с одной стороны, и на личностном переживании – с другой, вырастает для Хайдеггера на почве метафизически субъективного истолкования сущего. Сущее, при забвении бытия, проходя через ряд метафизических превращений, постепенно становится только сущим-для-нас, вещью-для-нас, образом-для-нас. Образ обладает только истиной отражения, т. е. определенной достоверностью, через которую проясняется содержание (внешний слепок, «склад формы и вещества», внутренний смысл, «идея») объекта. И если образ в традиционной эстетике служит познанию (или – организующему осмыслению) объективного (для Хайдеггера – субъективистски опредмеченного сущего), то тогда объект познается субъектом, и субъект узнает себя в объекте. Тем самым искусство, переставая быть способом, которым совершается истина бытия, становится в то же время формой эстетического или психологического самопознания человека. Этот процесс сопряжен, с одной стороны, с рационализацией искусства, т. е. подчинением художественного мышления «опредмеченной видимости» сущего, требующей строго определенного порядка видения, порядка, отвечающего логической структуре рассудка, а с другой стороны – со стихийным и бесплодным бунтом души против ratio, когда искусство пытается скрыться в так называемый иррационализм переживаний отдельной личности. Обе стороны выражают собой сущность субъективации («стихия, в которой гибнет искусство»), причем переживание как своего рода рефлексия наоборот или иррационализм, этот «выродок неосознанной рациональности», как называет его Хайдеггер, становятся постоянными спутниками жесткой рационализации искусства.
Однако до тех пор, пока искусство остается еще искусством, суть его не есть отражение действительности, и оно определяется не разумом и не душой человека, но истиной бытия, т. е. спором сокрытого с несокрытым, земли с миром, смертного с божественным. И если спор этот отражается в памяти художника, то это происходит не вследствие рефлективной сложности его натуры или богатства его переживаний, но благодаря его способности к соучастию в этом споре ради истины. Такое соучастие можно назвать творчеством, если оно ведет к соответствию с истиной бытия и если при этом соответствии истина может быть освобождена человеком. Художником становится тот, кто способен выполнить требование самой истины, ибо истина требует освободить себя в человеке, раскрыть себя в бытии. Здесь уже не рассудок рассекает и упорядочивает опредмечен-ный материал сущего, но истина бытия, освобождаясь от материала, очищая себя, настраивает художника на себя. И поэтому для творчества так же, как и восприятия творения характерно то, что художник, словно отказываясь от собственной личности, предоставляет себя звучанию истины, звучащей голосом бытия. Такой отказ не следует понимать психологически; для Хайдеггера – это момент совершения истины. Мышление, в котором истина мыслит себя, уходит от навязанной ему активности; оно пытается замереть и исчезнуть в своей настроенности. Вот что говорится об одной из таких попыток как удивлении:
«В удивлении мы замираем (etre en arret) внутри себя. Как бы отступаем мы перед сущим, перед тем, что оно есть и существует так, а не иначе. Однако удивление не исчерпывается в этом отступлении перед бытием сущего, но, будучи отступлением и замиранием, оно одновременно словно сковано и притянуто тем, от чего оно отступает. Так удивление есть рас-положение (Dis-position), в котором и для которого раскрывается бытие сущего»[194].
Можно сказать, что мы у цели. Или почти. Мышление, осмыслив истину художественного творения, приблизилось к своему истоку и через него – к истине бытия сущего. Истина где-то рядом, но как облечь эту близость в мысль? Мышление здесь неслышно отступает и пытается замереть в удивленной неподвижности. И тогда, словно отказавшись от философии, мыслитель начинает говорить о бытии языком поэзии. Он делает это всякий раз, когда бывает вынужден уже не искать и не оспаривать, но осмысливать истину бытия, стало быть, как-то передать ее мыслью. Однако его истина не «выговаривается» на том языке, к которому приучено философское мышление, и потому оно должно уступить ее поэзии. Только поэзия может вместить в себе открытость бытия человеку; только поэзия может рассказать о споре, который совершается в истине бытия. Поэзия сама есть спор, который сосредоточен в «удивлении», когда разум стремится стряхнуть с себя «предметность» мышления, сущностную конкретность здесь-бытия. «Удивление» дает возможность заглянуть в спорность мышления, когда, приблизившись к бытию, мыщление внезапно теряет опору и словно исчерпывает себя. Чтобы мыслить об истине, оно должно продолжать спорить о ней. Философское мышление Хайдеггера совершается в постоянном споре и полнее всего этот спор может быть передан только на языке поэзии. Спор есть процесс, основа и, может быть, даже источник мышления, и в то же время его содержание. В споре заключена истина художественного творения, в споре – истина философского мышления, в споре – рас-чет-веренное (ge-viert) бытие вещи. Само бытие есть некая спорность, das Strittige. Но такой спор – не борьба противоположностей, он не может быть улажен какой-либо диалектикой, или замирен в каком-либо синтезе, где противоречия были бы сняты на более высоком уровне развития. В истине у Хайдеггера не может быть ни развития, ни противоречий, поскольку, во-первых: в качестве истины самого бытия она по-парменидовски неподвижна, едина и свободна от «обмана воображения»; во-вторых: противоречия внутри истины бытия не заключены ни в одном из конкретных предметов (бытие сущего не может быть предметом); в-третьих: они не заключены и в рационально-понятийной системе мышления (бытие сущего не может быть мыслимо как предмет). Философское знание об истине содержится у Хайдеггера не в разрешении, но в онтологическом повторении спора внутри самой истины творения.
