Священная ночь - [45]

— Я не сумасшедшая, — заметила я, — но живу в особом мире, не слишком, пожалуй, логичном. Прошу вас верить мне. Выслушайте меня, большего мне не надо.

И я во всех подробностях поведала ему о моем ночном странствии. Он, казалось, ничуть не удивился. И даже кивал головой, словно в этой истории не было ничего невероятного. Когда я закончила, он встал и сказал:

— История эта, хоть вы ее, возможно, и не пережили в действительности, вполне реальна. Полиция заперла нищих, а потом забыла о них. Пресса об этом молчала. Однако здешним слухам можно доверять. Об этой истории все знали, но никто не удосужился проверить. И тогда она превратилась в небылицу. И все-таки меня более всего удивляет, что ваши страдания каким-то образом связаны с этой историей…

— Думается, сильная боль наделяет меня необычайной проницательностью, чем-то вроде ясновидения!

После этого разговора я почувствовала себя гораздо лучше. В те дни о Консуле я не вспоминала. Я не забыла его, нет, но не хотела впутывать его в кровавые истории, связанные со смертью. Он не знал, что я нахожусь в больнице. Когда он приходил в тюрьму, ему говорили, что я не хочу его видеть. Конечно, он что-то подозревал. Думал, что я больна, подавлена и не решаюсь предстать перед ним с потускневшим, нерадостным лицом. Такая версия ему больше была по душе. По его понятиям, есть то, что можно показывать, а есть и другое, чего ни показывать, ни видеть не следует.

— Теперь вы готовы показать мне свое лицо?

Это было первое, что он сказал, когда пришел ко мне в больницу.

Он и не подозревал о кровавом испытании, выпавшем на мою долю.

Увидеть мое лицо - это главное, к чему он стремился. Присев на край кровати, он нежно стал гладить мне лоб, щеки, нос, рот, подбородок.

— Вы много плакали и к тому же сильно похудели! Надо следить за собой! Забывая о себе, вы поступаете дурно.

Врач сам отвел его в сторону и поведал о причинах моего пребывания в больнице. Консул ничего мне не сказал. Только взял мою руку и крепко пожал ее. Когда он ушел, я провела пальцами по щекам и почувствовала, что они заросли пушком. Я запустила себя. Лицо мое было печально. Вот уже несколько дней, как я не занималась своим туалетом. Вечером я заперлась в ванной комнате и стала приводить себя в порядок.

Консул часто навещал меня. Он никогда не приходил с пустыми руками, приносил мне цветы, фрукты, благовония. Ни разу он не упомянул о том, что случилось. Я ценила его сдержанность, и в то же время она внушала мне тревогу. Чем объяснить его молчание? Было ли то выражением участия, сочувственного понимания или, наоборот, проявлением чувства неловкости, постепенно разъединявшего нас? Мне было трудно начать этот разговор. Когда он приходил, то прежде всего спрашивал, как я спала, потом заговаривал о другом. Иногда он что-то обсуждал с врачом, но только без меня. Позже я узнала, что один из вопросов, который не давал ему покоя, касался того, могу ли я иметь детей. Его это мучило, но он и вида не подавал. Я тоже об этом думала. Раньше мне и в голову не приходила мысль о беременности, о рождении ребенка и его воспитании. У меня просто не было времени задаваться вопросом о возможности стать в один прекрасный день матерью. В тех редких случаях, когда у нас с Консулом возникала близость, признаюсь, я об этом вовсе не думала. Для меня все это было так ново, что я по - прежнему относилась к своему телу, как к мешку с песком. При свойственной мне неуверенности я воображала себя чем-то вроде огородного пугала, которое вместо того, чтобы отгонять ворон, притягивает их. Некоторые из них вьют гнезда на моих плечах, другие же готовы выклевать мне глаза. Я не могла отыскать смысла своего существования. И чувствовала, что распадаюсь. У меня было такое ощущение, будто я превращаюсь в прах, а потом восстаю из пепла, и так до бесконечности. Каждый раз все начиналось сызнова, только с еще большей силой, так что голова раскалывалась. Все смешалось. Я искала способа избавиться от боли, причем не только от той, которая, словно яд, отравляла мне кровь, но и от той, которая пронизывала меня теперь после каждого визита Консула. Он приходил и сидел безмолвно. Его присутствие давило на меня страшной тяжестью. Вид у него был удрученный. От него веяло несчастьем. Я совсем была сбита с толку, запуталась, меня одолевала душевная смута, осаждали кошмарные видения. Снова я оказалась совсем одна, отданная на милость безжалостной судьбе со всеми ее превратностями, снова меня подстерегали беда, печаль и жестокое насилие. Я решила вернуться в тюрьму. Эта полусвобода, да еще в окружении слишком резкой для моих глаз белизны, лишь усиливала тревогу. Пришлось умолять врача отправить меня обратно в камеру.

Я как раз начала собираться, когда в палату вошел Консул. Вид у него был не такой печальный, как обычно. Он принес мяты и сказал:

— Давайте заварим чай, как раньше.

Места сомнениям больше не оставалось, я отчетливо почувствовала, как что-то окончательно порвалось меж нами. А почему, и сама не знаю. Но, почувствовав это, я ничуть не удивилась.

Чай мы заваривать не стали. Я объявила ему, что возвращаюсь в тюрьму. Он ничего не сказал. А ведь пришел поговорить со мной. Он сидел на стуле, я — на краю кровати. После довольно долгого молчания я заметила, что лицо его покраснело.