Священная ночь - [44]

— Подойдите поближе, может, я еще успею открыть вам один секрет, речь идет о жизни и смерти… Не пугайтесь. Они думали, что я умер. Я весь изранен, и взору моему уже мерещатся потусторонние дали. Вы тоже ранены? Ну мне-то, во всяком случае, бояться больше нечего. Я хочу, чтобы вы знали, чтобы весь мир узнал… Подождите, не уходите…

Обернувшись, я увидела человека с окровавленными коленями и позеленевшим лицом. То был не призрак. То был умирающий, собравший последние силы, чтобы открыть мне свой секрет. Я приблизилась к нему.

— Все, кого вы здесь видите, были бедными людьми, нищими, бездомными, больными. Вы находитесь в зале, где раньше во время ярмарок продавали скот. И вот однажды был отдан приказ очистить город: какой-то важный господин, конечно иностранец, собирался заглянуть на наши улицы. Мы были грязным и неприглядным ликом страны. Следовало стереть всякое воспоминание о нас, изгнать всю эту бедноту, заставить ее испариться, пусть хоть на время, всего на несколько дней, пока длится визит чужестранца. Приказ был исполнен. Облава за облавой. И вот нас собрали здесь, а потом забыли. Начисто. Да, нас забыли. А мы передрались между собой. Я — последний оставшийся в живых, тот, кому надлежало исчезнуть, ибо свидетельство мое ужасно. Передайте эти слова. Расскажите всем, что вы здесь видели. Это вовсе не кошмар, мы никакие не призраки. Мы — люди, превратившиеся в отбросы и навеки забытые. Никто ни разу не востребовал нас. Вы — первый человек, который вошел в этот ангар…

Возможно, я заблудилась. Острая боль привела меня сюда. Однако я не спала и своими глазами видела это. Все так и было. Случилось это зимой. Люди в городе до сих пор говорят об этом. Их тела обнаружили в тот день, когда открыли ярмарочный зал, собираясь готовить новую выставку. Страх оказался сильнее боли. Страх и отвращение. Я ощупывала свое тело. Даже кости и те болели. Долгое время я не решалась мочиться. Я знала, что будет очень больно. Низ живота у меня распух. Потом, затаив дыхание, я все-таки решилась помочиться. Пот лил с меня градом. Голос умирающего проник мне в самую душу и смешался с моим собственным голосом, так что их трудно было различить. Я уже не слышала умирающего, а повторяла про себя то, что он доверил мне. Вещь странная, но такое слияние умерило мои собственные страдания.

Прошли еще две ночи, меня лихорадило, боль и страх не давали мне покоя.

Меня изувечили из мести. Но каким образом пришла в голову моим сестрам эта варварская мысль? Позже я узнала, что пытка, которую мне довелось пережить, весьма распространенная операция, к ней часто прибегают в Черной Африке, в некоторых районах Египта и Судана. Смысл ее в том, чтобы искоренить у юных девушек, пробуждающихся к жизни, всякое желание и возможность испытывать наслаждение. Узнала я также и то, что ни ислам и никакая другая религия никогда не потворствовали подобному изуверству.

Вселившийся в меня голос умирающего становился меж тем все явственнее, все определеннее:

— Надзирательница — это бывшая рабыня, давным-давно привезенная из Судана… Она настоящая колдунья и знает толк в пытках…

Наверняка, это она подала моим сестрам мысль изувечить меня, чтобы окончательно отлучить от жизни.

Лихорадка все не унималась, причиной тому была инфекция. Кровь моя закипала от ярости, в голове все путалось. Меня одолевали видения, одно мрачнее другого. Я не узнавала собственного голоса. Мне казалось, что смерть овладевает мной, и, чтобы вырваться из ее когтей, мне необходимо было рассказать о том, что я видела в ангаре. Но поговорить было не с кем. Ни надзирательницы, ни санитарки. В конце концов мне повезло: когда я тащилась в санчасть, то упала в коридоре, а в этот самый момент мимо как раз проходил врач. Я была почти без сознания. Он пришел в бешенство. Кричал во весь голос, называя всех дикарями и варварами. Кто-то из администрации показал ему свидетельство, в котором я признавалась, будто сама себя изувечила. Он еще больше рассердился. Меня тут же положили в больницу. Вылечив меня от инфекции, через несколько дней он снял швы. Когда я рассказала ему, как все это произошло, он с трудом поверил мне. Сначала он хотел обратиться в полицию, но потом, подумав хорошенько, только руками развел, выражая полное свое бессилие:

— Здесь все продажны. Никто не станет вас слушать. Полиция на слово поверит надзирательницам. К тому же есть ведь бумага, подписанная вами. Но почему? За что? Что вы такого сделали этим женщинам?

Он успокаивал меня как мог, состояние моего здоровья не внушало ему опасения, но он обещал сделать все возможное, чтобы я подольше оставалась в больнице.

— Хоть на время избавим вас от тюрьмы! — сказал он.

Несмотря на лечение, мне все еще было больно. Я была уверена, что если не расскажу о том, что видела — видела или вообразила — в ангаре, то буду еще долго болеть. Эта картина и слова умирающего давили на меня… Каждое слово, точно длинная, острая игла, вонзалось в особо чувствительные точки моего тела.

Я спросила врача, не может ли он после работы уделить мне несколько минут. Вначале он колебался, но потом все-таки согласился. Прежде всего я предупредила его о необычайной странности моих видений, сказав, что, даже если все это существует лишь в моем воображении, я не могу оставаться равнодушной.