Священная ложь - [45]

Трейси смотрит на меня с опаской, словно понимает, что я не могу представить чудо в точности как она и в одно мгновение принять Бога, сотворившего небеса, землю и всех живых созданий на суше и в воде. Я хочу сказать ей об этом – но тут вспоминаю рассказы Тейлор, и Венди, и Рашиды.

Может, самое удивительное в том, что они сохраняют веру здесь, в тюрьме, не имея на то совершенно никаких причин?

– Да, Трейси, – говорю я наконец. – Наверное, здорово.

Глава 37

Мы с Джудом беседовали о многом, но понимали друг друга не всегда. В какой-то момент я осознала, что два человека могут произносить одни и те же слова, думая при этом по-разному. В конце концов я перестала рассказывать ему про Общину. Он не знал их язык, а мы не знали его. Нам пришлось изобретать свой собственный, однако в нем иногда не хватало понятий. Порой возникали мысли, которые не удавалось облечь в слова. По крайней мере, в те дни.

Как-то раз летом, в тот год, когда нам исполнилось шестнадцать, в одну из ночей, ярко освещенную звездами, мы с Джудом смотрели на небо из нашего домика на дереве. Почти не разговаривали, каждый думал о своем. Я глянула на Джуда и увидела на лбу у него хмурую морщинку. Причем не в первый уже раз. Она появлялась все чаще – когда он смотрел на звезды.

– О чем думаешь, когда смотришь на небо? – спросила я.

Джуд пожал плечами.

– Да ладно, не молчи, – не отставала я. – Я ведь знаю, что ты смотришь куда-то наверх. На звезды? Или на луну?

– Не важно, – отмахнулся тот.

Что-то изменилось, прежний детский язык для нас уже не годился. Телами мы тоже выросли. Домик на дереве теперь не вмещал нас в полный рост, и стены с каждым днем казались теснее. Нам было по шестнадцать, и мы не знали, как себя вести. Мы больше не бегали по лесу, беззаботно размахивая руками. Порой нам становилось неловко, мы старались не трогать друг друга без лишней нужды и все чаще садились поодаль.

– Джуд, как думаешь, что такое звезды?

Он повернул ко мне голову.

– Что?

– Звезды, – повторила я. – Что они такое на самом деле? Пророк иногда говорит, что это глаза Господа на темном полотне, а потом – что это райские кущи, куда мы отправимся после смерти. Однако он никогда не отвечает прямо, а если уточняешь, только злится.

– Не знаю, – сказал Джуд. – Меня такому не учили.

– Меня тоже. Очень обидно. Хочу знать. Хочу все знать! Но проще добиться ответа от дубового пенька… Мне никто ничего не объясняет!

– Я могу рассказать все, что хочешь.

– А если не сможешь?

– Тогда это знать ни к чему.

Я скрестила руки и отвернулась.

– Послушай, – с некоторым раздражением начал Джуд, – я могу рассказать, какие кролики издают щебечущий звук, который слышно по ночам, и сколько рыжих муравьев надо, чтобы сожрать белку. Я могу рассказать, сколько лет этому дереву и сколькими ударами топора его можно свалить. Что именно ты хочешь знать?

– Откуда они все взялись? – спрашиваю я. – Их создал Господь? В тот самый момент, когда сотворил огни в небесах?

– Почему у тебя все сводится к звездам? – Джуд покачал головой. – Какая тебе разница? Как это изменит твою жизнь?

– Понятия не имею, – сказала я. – Но звезды… Почему-то мне они важны.

Такие моменты случались все чаще, и, наверное, в этом была самая большая между нами разница: что мы можем смотреть на одни и те же звезды в одном и том же небе и при этом не задаваться одинаковыми вопросами. Не искать ответов.

В один из подобных дней мы сидели в домике на дереве; солнечный свет сочился сквозь листья и заливал весь лес лимонно-зеленым сиянием. Воздух зудел от напряжения, которое не удавалось выразить словами.

– О чем ты думаешь? – спросила я. – И не говори, что ни о чем.

Джуд в тот день был очень рассеян, буквально ушел мыслями в себя. Он тряхнул головой и посмотрел мне в глаза.

– О маме.

– Ты никогда о ней не рассказываешь.

– Она говорила, что звезды – это души и когда кто-то умирает, там, в небе, вспыхивает новая. Я все гляжу, гляжу и гляжу – а ее звезду не вижу.

– Какой она была?

– Чудесной. Иногда выгоняла меня из дома, велела заняться чем-нибудь полезным, например собрать ягоды. Говорила: «Уходи, ты мешаешь мне убираться», – но я знал, что она не всерьез, потому что глаза у нее улыбались. А когда возвращался с ягодами, она ждала меня с пирогом наготове.

– Кажется, она была хорошей мамой.

– Да. Очень хорошей, – прохрипел Джуд.

В глазах у него стояли слезы.

– Потом она заболела. Стала хвататься за верхнюю часть живота и давила изо всех сил, пока боль не отпускала. Поставила рядом с кроватью пластиковое ведерко, сплевывала туда желтую гадость и все повторяла «прости», как будто она в чем-то виновата.

Папа запил. Он не мог смотреть, как она мучается, но перед ней никогда не плакал. Поднимался на чердак, пил и выл во весь голос, а мы внизу его слышали. Я просил отвезти маму в больницу, однако старый грузовик у нас сломался, а по-другому мы с горы спустить ее не могли. Папа мне сказал, что они с мамой сделали свой выбор, когда приехали сюда; они знали, что придется жить без больниц. Со временем стало ясно, что она умирает. Первой догадалась мама. А я – последним.

Вот только мама никак не умирала. Ей становилось все больнее и больнее; это уже была не жизнь, это было хуже смерти. Я все время возился с грузовиком, пытаясь его починить. Перебрал каждую деталь, почистил, подсоединил заново, но двигатель все равно не заводился. А когда я наконец нашел поломку, было уже поздно. Не хватало одного колпачка на проводе, представляешь? Мама умерла из-за какого-то крохотного куска железа… Это бесит меня так сильно, что тянет вскочить и бежать куда-нибудь, сам не знаю куда.