Своя земля - [23]

В колхозе есть две тракторные сенокосилки, старые, изношенные, их вывозят в луга, но каждый год они заброшенно стоят при дороге, — в сенокос веселее пройтись по лугу с косой, вдыхать парной, свежий запах кошевины, слышать покорный шорох трав, да и в какую иную пору можно собраться вот так же людно, всеми бригадами, всем селом? Вот и тянулись в луга, побыть вместе, у всех на виду. Однако не одно это притягивало сюда, — десятый пай сена выделялся тем, кто работал на косовице.

Бывало на луговине хорошо, как если бы после долгого ненастья пришло наконец долгожданное золотисто-зеленое утро, и все обрадовались ему. И река веселела в эти дни. По широкой долине, почти вровень с берегами, несла она свои прохладные воды, и медлительные облака отражались в ней лебяжьей белизной.

На песчаных отмелях резвилась детвора, бурунно кипела зеленоватая вода, и в серебряных брызгах над головами ребят загорались радуги.

На рассвете Николай Устинович проснулся от шума. По всему селу разносились голоса, гремели телеги, взлаивали собаки, трещали тракторные пускачи, словно в далекий поход, на край света, собрался шумный, многолюдный табор.

Надев пижаму, он вышел из сарая посмотреть на сборы и увидел Анастасию Петровну. Стоя на крыльце, она повязывала голову белым платочком.

— Аль и вы собрались в луга, Николай Устиныч? — громко и весело проговорила она. — Вам-то что там делать, спите себе.

— Разве уснешь при таком шуме, все село поднялось, — любуясь ею, ответил он.

— Ничего, разъедутся, и опять тихо станет, сборы у нас скорые, — сходя со ступенек, сказала она и пошла к калитке своей особой, горделивой походкой, щеголевато покачиваясь на ходу.

Он подошел к плетню, облокотился на него и стал следить за белым платочком. В раннем полусвете во дворах хлопали калитки, люди в одиночку и группами шли к лугу. По дороге ехала телега, полная мужиков, — свесив с грядки ноги, они курили, и огоньки вспыхивали красноватыми искрами.

Анастасия Петровна нагнала телегу, сказала что-то, и сочный мужской голос ответил ей:

— На всю артель хватит, Настя…

Вначале хмурое лицо Червенцова стало задумчивым, потом хмурь сошла с него, и оно осветилось кроткой улыбкой. Подобно зыбким клочьям тумана, неясным и разорванным, проскользнули давние мысли о простой, без дальних запросов жизни в селе, — ехал бы он сейчас в телеге вместе с мужиками, отгоняя сон сладким табачным дымом, и в рассветной тишине голос его звучал бы так же сочно и красиво. Было что-то неуловимо приятное и нежное в этих мыслях, какая-то забытая радость вновь возродилась в них, и он усмехнулся: «Ну, нет, на крайний случай я председательствовал бы».

Николай Устинович все же выбрался на луг; не скучать же в пустом доме одному. Пошел поздно, когда жара уже настоялась, листва на деревьях обвисла расслабленно, млея от зноя. Проулком для прогона скота он вышел за село и удивился: по всему лугу пестрели бабьи платки и платья, слышались голоса и рокот мотора.

Навстречу на двуколке с бочкой ехал Василий Васильевич. Он остановил лошадь, стянул с головы кепку и подкладкой утер лоснящееся лицо.

— Поздненько выбрались, Николай Устиныч, поздненько, — сказал он, улыбаясь. — А я вот за холодной водицей тянусь, пить наши работнички захотели. Денек-то какой, а! Сенокосный да благодатный. Только б дождь не помешал.

— Кончили косить? — спросил Червенцов.

— Какой там! Мужики по зорьке прошлись, пока трава росная, — выпластали с четверть луговины, а сейчас бабы ворошить стали. А вы за сынком?

— Нет, так пройтись.

— Он там, на речке. Сдружился с нашей ребятней, особо с Генкой, а тот хват-парень.

— Дружный ваш колхоз, вон сколько людей на сенокос вышли, — сказал Николай Устинович.

Кичигин вскинул на него непонимающий взгляд, усмехнулся:

— С каждого двора делегаты приперли, да и как иначе, с процента убираем.

— Вы Анастасию Петровну не видели? — не поняв его, спросил Червенцов.

— Нет ее на лугу. Она еще давеча поехала во вторую бригаду.

Он настроился поговорить с Червенцовым, но тот, кивнув головой, пошел по тропке к реке.

— Вправо не забирайте, там мочажина, — крикнул Кичигин.

Подходя к берегу, Николай Устинович наткнулся на Федора. Широко раскинув ноги, он лежал в тени ольхового куста, голубая безрукавка потемнела от пота, загорелые руки и грудь влажно блестели.

— Ай купаться собрались? — спросил Федор, поднимая с травы голову.

— Не мешало бы окунуться, жарынь такая, дышать нечем, — остановился Николай Устинович. — А ты, Федя, отдыхаешь? Откосился уже?

— И не брался, только косилки зря пригнал, весь луг косами убирают. Да небось и на мою долю клевер останется, хватит и мне сена.

Он встал, поднял с травы гимнастерку и, перебрасывая ее через плечо, предложил:

— Хотите, компанию составлю? Покажу такое местечко, где и глыбоко и прохладно, там ключи со дна бьют. Отсюда совсем близко.

— Буду рад.

Минуя женщин, ворошивших траву, через заросли ольхи они вышли к берегу… Он лобасто повис над рекой, только в одном месте кто-то прокопал широкие ступеньки в твердой, как камень, глине.

— Тут у нас только охотники купаются, — сказал Федор. — Чуток отойдешь от берега — и глыбь такая, дна не достанешь. Бабы этого обрыва, как черта, боятся. Ежели вы слабо плаваете, лучше на другое место перейдем.