Свой среди чужих. В омуте истины - [43]

Катков то молчал, кивая головой в знак согласия, то пожи­мал плечами, потом, подняв руку с растопыренными пальцами, заговорил:

—   Слушаю тебя, слушаю и думаю: Московское радио до противности восхваляет «великого отца народов» — человека, конечно, недюжинного, обладающего всеми качествами лука­вого, беспринципного и жестокого деспота, которому удалось перехитрить всех, начиная с «наполеона»-Троцкого с его еврей­ской шайкой и кончая Тухачевским. Сталин—вершина, полно­ценный большевик, рожденный от ехидны и очковой змеи.

—   Ну зачем так? Самодержцы в судьбоносные для страны времена нужны, как воздух! Фараоны, императоры, цари, коро­ли, за редким исключением, не отличались особой добротой и благородством. Сталин сейчас хлопочет о том, чтобы возродить народный дух России! До сих пор большевики выкорчевывали нравственные ценности, накопленные за тысячу лет князьями киевскими, царями московскими, императорами петербург­скими. Народ надрывается... Боюсь только одного: как бы по­луживой Илья Муромец, натужась из последних сил, не пал бы, нанеся последний удар, и сам на поле боя. А оставшиеся мелкие людишки оглянутся, ахнут и покорно снимут шапки: «Погибла Россия, продавай с молотка веру, землю, недра, леса, честь и достоинство; берите и владейте нами!»

—   Об этом, помнится, предупреждал в прошлом веке мой дед, Михаил Катков. Будем молить нашего Господа Бога, что­бы благословил многострадальную Родину и помог нашему Сопротивлению в сборе средств, в призывах к вмешательству США в войну, а прочие страны к восстанию, как это сделала Югославия!

—  Слыхал, будто Альфред Розенберг, ныне министр по де­лам оккупированных территорий Востока, носится с мыслью о создании русской армии на манер украинской. Может, и удастся сколотить кое-что из пленных солдат, томящихся в лагерях на голодном пайке в ожидании смерти,—жить ведь всем хочется. И осуждать трудно, — я поглядел на друга, который поднялся, подошел к бару, плеснул два бокала коньяку, сунул один мне, чокнулся и неторопливо повел речь:

—    Давай сначала выпьем, чтобы все у тебя кончилось благополучно. Понимаю, обстановка сложная, пожалуй, даже критическая. Знаю, что и с финансами у тебя швах и деваться вроде некуда, а переходить на нелегальное положение неохота... А главное—Блайхер, который, раскручивая ниточку через Лили Каре, доберется до истины с архивом Маркса и, чего доброго, и до Жерара, и Нины Поль, и всего прочего... Церемониться они не станут. Абвер, гестапо — палачи опытные! Хочешь не хочешь, все расскажешь...

—   Вот я подумываю укатить к Байдалакову в Берлин. Во­прос: как?

Катков вздохнул с облегчением.

—   Вопрос, отпустит тебя немец так сразу? — И невольно посмотрел сквозь стеклянную дверь, выходящую на балкон, на дом, где раньше жила Нина Поль со своими родителями, потом снова повернулся ко мне:

—   Скажи, ты с Ниночкой помирился? Заходил к ним на Рождество?

Мне вспомнилась недавняя встреча. Нина была уже не та без ума влюбленная девушка, замиравшая в объятиях и почти терявшая сознание от поцелуев. Замужество с немолодым, нелюбимым французом, успех на сцене, толпа поклонников, а главное, протекшие годы, стерли чистоту и целомудрие юно­шеских встреч, притушили прежний огонь любви. Заговорила и ревность мужчины-собственника с «правом первой ночи», и досада на самого себя, и, наконец, врожденная порядочность, которую мы называем совестью: «Как смеешь ты совращать эту хорошую женщину, которую тебе вскоре опять придется покинуть!» Все это сковывало... Нина долго с грустью смотрела мне в глаза и тихо произнесла: «Пусть золотое прошлое на всю жизнь осядет в нашем сердце, сверкает далекой звездой в душе, драгоценным камнем в сознании! Так лучше...»

На этом мы расстались.

Катков глядел на задумавшегося товарища и решил: «Раз­рыв!» А я только развел руками...

—   Тебе следует переменить фамилию, — возвратился он к прежней теме. — Может, стать французом? Выговор у тебя, правда, не парижский. Но это чревато: молодой здоровый парень, наверно, воевал, французский офицер. Чего доброго, в лагерь угодишь! Может, записаться в ОУН к Степану Бандере, станешь подручным Миколы Лабудя или Богдана Подгайного...

—  Ну тебя к черту! Москалей бить можно и в Париже...

И, словно но велению судьбы, звонок в дверь заставил меня насторожиться. Мы никого не ждали. Катков встал и, пожимая плечами, направился в прихожую. Щелкнул замок, звякнула цепочка, и я услыхал знакомым глуховатый голос Павла Ива­новича:

—Здравствуйте! Простите за вторжение, ходил неподалеку по неотложному делу. Пришлось задержаться по непредвиден­ным обстоятельствам, а тут комендантский час! Все же решил рискнуть и добраться до вас и чуть не нарвался на патруль, но успел шмыгнуть в ваше парадное. К счастью, дверь была не заперта...

—Это соседка с верхнего этажа вечно забывает ее запереть. Все давно уже ее ругают. Придется сейчас похвалить! Да раз­девайтесь, пожалуйста, устроимся, переночуете у нас, а завтра спокойно пойдете домой. Вроде снежок пошел?

Переступив порог и поздоровавшись с гостем, я отметил про себя: «Что-то случилось!»

Мы прошли в гостиную, усадили пришедшего в кресло. Катков направился к бару: