Свой среди чужих, чужой среди своих - [16]

Стало тихо. Сарычев долго смотрел в зарешеченное, пыльное окно и, не поворачиваясь, спросил:

— Ты не можешь, а другие, значит, могут?

— Я не железный.

— Ты не железный, а другие, значит, железные?

Кунгуров молчал.

— Нет, ты отвечай мне! — крикнул Сарычев, поворачиваясь. — Другие железные? Стальные?! Липягин! Грунько! Лемех! За тебя, значит, пусть другие, да? Забелин пусть отдувается! Он железный! И жена у него железная! И дети!

— Не обучен я этой работе, Василий Антонович! Не гожусь в сыщики, — опустив голову, отвечал Кунгуров.

— А все обучены? Все мы в царской охранке работали, да? С детства шпионов ловим! — Вновь стало тихо. Потом Сарычев сказал устало: — Стыдно мне, товарищ, Кунгуров. За твои слова стыдно. А тебе и вовсе со стыда сгореть нужно. Так я понимаю. Мы все не обучены. И революцию делать нас никто не учил, и в гражданскую воевать. И страну из развалин поднимать. И шпионов ловить! Мы все в первый раз делаем, товарищ Кунгуров. Совестно мне эти тебе слова говорить... Учиться будем! И научимся, будь спокоен!

— Извините, Василий Антонович... — Кунгуров вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

 

В той же следственной камере перед столом стоял Ванюкин и теребил в руках фуражку. Сыпал торопливо, будто боялся, что его перебьют:

— Его старик привел. Он совсем не в себе был, мама, извиняюсь, не мог выговорить.

За столом сидели Забелин и Кунгуров. Дверь открылась, и часовой пропустил вперед Шилова. Тот вошел и остановился, глядя на Ванюкина.

— Знаешь ты его? — спросил Кунгуров.

— Он вроде по телефону сюда звонил... — неуверенно произнес Шилов.

Ванюкин с готовностью кивнул головой.

— А раньше ты его видел?

Шилов опять пожал плечами.

— Наденьте фуражку, — попросил Ванюкина Кунгуров.

Тот поспешно исполнил приказание.

— Нет, — Шилов покачал головой. — Не помню.

— Вы свободны, гражданин Ванюкин. Извините, — сказал Забелин.

Короткими, быстрыми шажками Ванюкин вышел из камеры.

После минутного молчания поднялся Кунгуров:

— Ну, мне пора. В отряд надо, проверить, как и что... — Он оправил гимнастерку, снял со стула кожанку.

Когда Кунгуров вышел, Забелин некоторое время молча рассматривал Шилова, потом спросил:

— Ну, Шилов, что будем делать?

 

Банда есаула Брылова расположилась в маленьком, всего в несколько домов, селении на берегу реки. Вокруг глухой стеной стояла тайга. Быстрая река, сжатая каменистыми берегами, стремительно несла красноватые воды.

Бандиты расположились табором: спали на охапках елового лапника, накрывшись шинелями и тулупами, на кострах варили обед, кормили притомившихся после перехода лошадей, чистили оружие.

Сам есаул сидел на каменистом берегу и бросал в воду камешки. Он разделся до пояса — на худой груди поблескивал крест. Неподалеку от него пристроился казачок Гринька и штопал рубаху есаула. От усердия он даже высунул язык.

Пасмурные, сизые облака, предвещавшие непогоду, затянули солнце, но было еще светло.

Брылов находил возле себя плоский голыш, взвешивал его на ладони, а потом сильно и резко бросал далеко в воду. Обернувшись в поисках нового камешка, он увидел Лемке. Тот не спеша шел куда-то, отмахиваясь от комаров веткой можжевельника.

— Господин ротмистр! — звонким голосом позвал его Брылов.

Лемке остановился. Есаул поманил его пальцем. От этого жеста Лемке передернуло, но он мгновенно справился с собой, подошел к есаулу.

— Признаться, не привык, чтобы меня манили пальцем, как полового в трактире, — сухо заметил Лемке.

— Да? — Есаул весело взглянул на него. — А я думал, мы за гражданскую ко всему привыкли.

— Я — нет, — коротко ответил Лемке.

— Ну хорошо... простите великодушно. — На губах Брылова промелькнула усмешка.

— Вы меня звали? — спросил Лемке, выждав паузу.

Брылов секунду смотрел ему в глаза, потом тихо качнул головой, сказал медленно:

— Ох, не верю я вам, ротмистр!

— Отчего же? — Лемке удивленно приподнял брови.

— Зачем вы пришли ко мне? Ведь вы производите впечатление человека умного. — Есаул начал опять искать вокруг себя плоский голыш. — И никак не походите на борца за так называемые идеалы белого движения.

— Странный комплимент, — усмехнулся Лемке, присаживаясь рядом на большой мшистый валун. — Ну а как же вы?

— Я? — Есаул швырнул камень в реку. — Я бью и тех других. И стараюсь как можно веселее прожить последние денечки.

— А эти люди? — Лемке кивнул в сторону лагеря.

— Эти люди?.. — задумчиво повторил Брылов. — Я их обманываю: вру, что большевики вешают всех подряд, вот они и боятся пойти с повинной. А попадается и просто отребье, сволочь...

Лемке с интересом смотрел на есаула, а потом спросил:

— Ну хорошо, а как же все-таки белое движение? Все эти союзы, общества?

— Отрыжка, — презрительно отрезал есаул.

— Как? — не понял Лемке.

— А так! Пока вы бормотали про долг перед отечеством, большевики дали народу мир и землю, то есть все! А теперь эта земля горит под нашими ногами. Вернее, уже сгорела! Год назад все было кончено! — Последние слова Брылов произнес высоким голосом, весело, зло, почти перейдя на крик.

— А вы мне нравитесь, есаул! — улыбнулся Лемке.

— Чем же, интересно знать? Тем, что не пристрелил вас сразу?

— Ну, это не поздно сделать и сейчас. — Лемке нахмурился. — Толк в жизни вы понимаете. Не ясно только, какого черта вы верховодите этим сбродом!