Своим путем - [83]

Это случилось поздно ночью, когда перрон был пустынным, на лестнице, по которой я поднимался, никого не было, и никто не стоял у телефонных будок.

Я вытащил машинально листок из нагрудного кармана. С телефонным номером. Я давно носил его с собой. Телефон дала переводчик издательства, где я работал. До войны она училась в ИНЯЗе со студенткой, которая в детстве жила за границей, кажется, во Франции. Отыскав телефон в старой записной книжке, она сказала: «Фамилия не та. Но попробуйте позвоните».

Я звонил много раз. Никто не отвечал. Если даже это и был когда-то «ее» телефон, то он, видимо, давно сменился.

Попробовать еще раз? Я колебался, было уже за полночь. Дотом вошел в третью будку слева и набрал номер.

— Алло, — ответил низкий мужской голос, твердо выговаривая букву «л».

Я растерялся, потом спросил:

— Можно Наташу?

— Наташу? — удивился голос. — Кто спрашивает?

— Я учился с нею. В ИНЯЗе.

— А… — протянул голос. — Тогда знаю. Племянница. Ее нет в Москве.

— А адрес?

— Где-то был у меня. Сейчас поищу.

Молчание длилось мучительно долго.

— Вот, нашел. Записывайте. Екабпилс…

Я выронил телефонную трубку.

Она.

В Крустпилс поезд пришел ночью. Я дождался рассвета и переправился через Даугаву, в Екабпилс. Город моей весны, незабываемого лета сорокового года!

День только занимался. Я шел по знакомым спящим переулкам. Нерешительно. Шаг за шагом. С тяжелым грузом на душе. Долго стоял перед дверью двухэтажного дома, где раньше был уком партии, а теперь обком. И секретарем снова была Мильда — она вернулась из партизанского отряда.

Нить Ариадны… Она привела меня в Екабпилс. В тот же дом, в ту же комнату.

Ощупью я поднялся по ступенькам крутой лесенки и открыл дверь.

Наташа не ждала меня в эту ночь. Она спала. Она открыла глаза, когда я присел на кровать. И притянула меня к себе, теплая со сна.

Уткнувшись в ее плечо, я собирался с силами, чтобы хоть внешне быть тем, кого она знала когда-то. И она молчала и искала возврата к той Тильде, которой она раньше была.

Почему мы так беспомощны перед любимым человеком? И так боимся его суда?

Наташа не знала, что было со мной во время разлуки. И я не знал, как прожила она эти грозные годы.

Мое письмо из Москвы она получила здесь, в Екабпилсе. И сказала мужу, что любит меня по-прежнему. И хочет быть свободной. Отчаявшись, ее муж вынул револьвер. Наташа повернулась к стене и попросила: «Стреляй».

Спасибо тебе, незнакомый офицер, за то, что ты не выстрелил, когда любимая женщина отвернулась от тебя. Ты был в зените славы, и я ничего не значил рядом с тобой, бездомный пришелец.

Вспомнил ли ты, что она не хотела детей от тебя? Или понял, что нельзя убивать за чувство, которое сильнее разума?

Непостижимая тайна женской любви! Вечно девственно свежей. Ее ничто не может ни запятнать, ни унизить. Верность женской любви, хранящей целину души для того, кто должен прийти, вспахать и засеять. И продолжить себя в детях. Мудрость любви!

Когда мы встретились вновь, я был слаб и измучен. Я не мог взять Наташу на руки и нести нехоженой дорогой. Надо было освободиться от прошлого, найти себя, выбрать свой путь.

Почему я не мог тогда написать эту рукопись и отдать ей? На суд. Она помогла бы мне подняться. Но я должен был сам. Сам! Что за дикая гордость жила в нас обоих, отвергавшая жалость любимого! Для нее — в одних вопросах, для меня — в других.

Я умолчал про «черную дыру». Она сама догадалась, но не подала вида. Она верила в меня и дала мне время встать на ноги.

Она ждала детей от меня.

Начинался новый жизненный путь, не менее длинный и сложный, чем пройденный до этого.

Встретившись, мы больше не могли друг без друга.

ДО ВСТРЕЧИ

Когда ко мне заходят Старик и Черемисин — а они все чаще посещают меня по ночам, — мы вспоминаем прошлое и думаем о будущем.

Политрук стоит перед широким окном, заложив руки за спину, и смотрит на огни вечерней Москвы. Не может оторваться. Старик сидит на диване, накрытом латышским покрывалом. Это его любимое место. Он просматривает старые фотографии, перебирает содержимое ящиков моего письменного стола.

Прожитая мною жизнь не только моя, но и его. Его интересует все, что случилось после того, как мы оказались по разные стороны черты, отделяющей живых от мертвых. И особенно то, что было после войны.

— Трудно было?

— Трудно. Кому — больше, кому — меньше. Но всем трудно. Главное, что нас приняли, понимаешь?

— Чувствовали себя виноватыми?

— Да, было. Мы ведь не все сделали, что могли, для Победы. Я хочу сказать: мы — живые.

— А теперь?

— Теперь уже нет. Мы вернулись к своему измученному героическому народу. Слились с ним. Восстанавливали страну. Большинство из нас — коммунисты.

В разговор вмешался политрук. Он повернулся, спросил:

— А ты?

— Я тоже.

Политрук задумался. Долго молчал. Я не выдержал:

— Знаю, о чем ты думаешь. Не оправдал я твои надежды. Ни на поле боя при Лиепне, ни в Гаммерштейне — я бежал, когда ты схватился насмерть с врагом и тебе нужна была моя помощь, ни в Штуттгофе. Там я замкнулся в себе, спрятался в каморке. Пытался уйти от «черной дыры».

Вот ты, ты боролся. И Мишка Флейта боролся, и Качарава[37], и группа восьмидесяти трех из Гаммерштейна, и моряки с «Сибирякова», и другие наши ребята. Большинство из вас не вернулось из Штуттгофа. А я, я прятался в ревире, под белым халатом врача.