Своим путем - [15]

Пьер в чем-то всегда опережал меня. Не в знаниях, нет. В жизненном опыте, что ли? Он как-то скорее взрослел.

В последнем классе лицея он вступал в философские споры с учителем, и, как мне казалось, весьма успешно. Но если я потом хотел продолжить начатую им дискуссию, он пожимал плечами и спокойно опровергал свое же собственное мнение, которое только что с жаром защищал.

На первом семестре медицинского факультета, когда мы, новички, следовали за профессором по палатам и жадно ловили интонации и жесты врачей, чтобы повторять их дома перед зеркалом и постичь секрет врачебной осанки, Пьер первым обрел необходимую уверенность и непринужденность в общении с больными. Через неделю он спокойно выстукивал и выслушивал больных, — конечно, когда врачей при этом не было, — хотя еще не изучал анатомии и имел смутное представление о расположении внутренних органов.

Вот и сейчас он поставил меня в тупик этой историей про фабриканта. Допустим, это вранье. Но ведь так могло быть и в действительности. Несомненно. Так что же, он осуждает профессора, восхищается им или ему наплевать?

— Стой, пришли! — останавливает меня Пьер у входа в дежурку.

Мы переодеваемся и в белоснежных халатах и шапочках, сдержанными шагами и с серьезными лицами направляемся в палаты.

«Врач — это капитан, которого вызывают на мостик, когда судно терпит бедствие. Больной должен чувствовать твердость и уверенность врача и верить в него».

«Сострадание должно проявляться в деятельности, а не в чувствительности. Врач не может умирать с каждым больным».

«Священник, врач и нотариус — каждый из них владеет одной третью человека. Не вмешивайтесь в чужие дела, но в своей области принимайте решения сами и берите на себя всю ответственность».

Следую этим афоризмам тем более охотно, что роль капитана удовлетворяет честолюбие, а от излишних чувствительности и сострадания вполне оберегает эгоцентризм молодого, здорового и жизнерадостного темперамента.

В сопровождении медсестры обхожу длинный ряд кроватей в серой унылой палате со сводчатым потолком и небольшими окнами. Говорю с больными каким-то приподнято-бодрым и слегка покровительственным тоном. У студентов и молодых врачей такой тон скрывает неуверенность в себе, у пожилых он становится привычкой, иногда ширмой для безразличия и усталости.

«Скоро завтрак», — думаю я, многозначительно рассматривая температурную кривую у изголовья первой койки. Потом перехожу к осмотру больного и снова сравниваю признаки болезни с описанием в книгах.

Так, накапливая клинические наблюдения, точно снимки, сложенные про запас, готовился я тогда к своей будущей профессии.

Добавлю, что каждый из нас, студентов, сознавал тогда, что, помимо знаний, решающее значение будет иметь умение привлечь к себе и закрепить за собой клиентуру, которая составит основу будущего благополучия. Конечно, по окончании медицинского факультета многие получат врачебный кабинет и клиентуру отца или дяди, другие купят их у коллег, уходящих на отдых. Но ведь это еще не все. Получив по наследству, купив или отвоевав свою отару больных, врач должен проявлять постоянную настойчивость, изворотливость, дипломатические способности, чтобы сохранить и по возможности расширить за счет коллег свое жизненное пространство. А как сложны отношения пастуха и овец, то бишь врача и пациентов! Последних надо стричь, снимая побольше шерсти, но сохраняя, хотя бы внешне, моральную чистоту и материальную незаинтересованность — лучшую профессиональную вывеску врача.

Немного примиряет с тем человеком, которым я был тогда, только сознание моей искренности. Я действительно верил в этические ценности, непреходящие, существующие сами по себе, и думал, что быть честным врачом — это уметь сохранять равновесие между материальными выгодами и моральными принципами. Превращаться в стяжателя — унизительно, искателя душевного совершенства — смешно.

Профессор Бине был гениальным актером. Высокий, седовласый, одухотворенный, он входил на кафедру и задумчиво стоял, выдерживая паузу, чтобы все могли запомнить главу французских физиологов, старейшего профессора Парижского университета, академика. Аудитория замирала, понимая, что он весь ушел в свои мысли, в науку. Он начинал лекцию. Его тихий, хрипловатый голос звучит сперва задумчиво среди гробовой тишины, точно Бине с трудом и сожалением отрывается от своих гениальных размышлений, чтобы поговорить с нами. Бине ставит задачу во всей ее сложности, неразрешимости. И голос стихает, замирает. Но вот в нем начинает звучать легкая надежда, заинтересованность. А может быть, все же можно решить проблему? Идут поиски решения, высказываются догадки, и голос то крепнет, окрашивается надеждой, то вновь горестно опадает, замирает. Порой профессор как бы размышляет вслух, перебирая возможные решения, порой замолкает, приглашая подумать вместе с ним. Вот нащупана правильная мысль, в голосе надежда, сперва робкая. Но факты подтверждают. Голос крепнет, звенит надежда, радость открытия, ликование! Вцепившись в кафедру длинными руками, подавшись вперед, уставившись вдаль вдохновенным взглядом, Бине гремит, ликует, взывает. Голос звенит как иерихонская труба, призывая к подвигу во славу науки. Потом финал — голос вновь задумчивый, одухотворенный, мудро размышляющий: за решенной проблемой возникла новая, еще более грандиозная и трудная. Поистине неразрешимая. Это пролог к следующей лекции. И погруженный в свои мысли, Бине устало покидает кафедру, выходит из аудитории. Так и верится, что вот он направился в свою лабораторию ставить опыты и размышлять.