Свои - [35]
Приветливей стало и в самом флигельке.
Мама Вера гостей не любила, и лишь после ее отъезда, в людскую вернулось можаевское хлебосольство. Наконец Поля воочию могла увидеть тех, о ком прежде знала, в основном, понаслышке.
Заходил милый Иван Оттович. Его не только без дома и без денег оставили, но даже на работу брать не хотели, — на то в верхах особое распоряжение было. Вот и оставалось человеку поденщиной зарабатывать, да и тут немногие навстречу шли, разве среди знакомых смельчаки находились или случайно кто нанимал. А человек не милости — работы искал и христорадцем выглядеть не хотел, вот и начал людей сторониться. И сколько ни уговаривали его Можаевы заходить почаще, а то и пожить у них, — все тщетно. Зато каждый раз увидев его у калитки, радовались так, будто уж и свидеться не чаяли, лихорадочно придумывали, какой бы работой его озадачить, чтобы на прожитие хоть что-то подкинуть. А на прощание снеди «на дорожку» от всей души собирали!
К папе Васеньке все больше по вопросам духовным приходили, из батрачек некоторые часто забегали, да и со всего города жители шли, а бывало, и важные по виду, сверху откуда-то к нему заглядывали. Задержатся на минуту-другую, пошепчутся за закрытыми дверьми, на том и уходят, иногда — и Василий Николаевич с ними. От девочек не прятались, но от своих дел да разговоров подальше держали.
Знакомые по биостанции калитку можаевскую тоже хорошо знали. Однажды доктор Яблонский нового приятеля привел, некоего товарища Ванеева — преподавателя Высших сельскохозяйственных курсов из числа «красной профессуры», с которым папа Васенька особенно близко сошелся по своей любви к биологии. Чудное это было знакомство: истово верующий Василий Николаевич, которого женщины из общежития иной раз «молитвенником нашим» называли, и товарищ Ванеев, — атеист, избегавший даже слова «спасибо» за намек на Господа… Казалось бы, какие тут разговоры? А они иной раз так заговорятся, так увлекутся, что хоть полынь горькую вместо чая налей, — выпьют и не заметят, да еще чашечку попросят, и все в эмпиреях своих витают. Папа Васенька ему о своих тамбовских гербариях рассказывал, и даже некоторые, чудом сохранившиеся описания отдал. А он ему — про пшеницы разные, про то, как они от одной-единственной, как бы изначальной, по всей земле расселялись, и как человек может в эту естественную историю так включиться, что получит свойства, ранее невиданные, например, такую многолетнюю пшеницу выведет, которая самостоятельным, устойчивым видом в природу впишется. Это ж хлеборобам насколько легче будет?! И так оба собеседника дорожили этими разговорами, что скоро товарищ Ванеев задумал Василия Николаевича на свою опытную станцию лаборантом устроить, но сам тогда же в долгожданную экспедицию отправился, поэтому и вопрос о переходе папы Васеньки на новую работу был временно отложен.
Две Аришины подружки приходили. Арина, как в медтехникум поступила, сразу с ними сошлась и других наперсниц уже не искала.
Одна подружка, Валя, чем-то напоминала Зинаиду Ивановну, тоже практичная, деловитая, но при этом очень родная. Даже ее низкий грудной голос, казалось, мгновенно переносил собеседника в мир домашнего уюта и спокойствия. Старшая сестра в рано осиротевшей, многодетной семье, она давно стала главной хозяйкой в доме, и теперь ко всем на свете относилась с ласковой заботливой снисходительностью, как к сестрам и братьям.
Другая девочка — Леночка. Грустная, нежная, задумчивая, с тихим взглядом больших серых глаз, она как будто тяготилась необходимостью жить среди людей, разговаривать, слушать, слышать. Что-то мучило ее настолько, что и будучи умненькой и старательной, училась она очень средне. Зато любила музыку, книги, и, казалось, только в них и забывала о своих печалях.
А вот Поленька без подружки осталась. Женечка к тому времени домой, в Ленинград, уехала, так что переписка — единственное, что им осталось. Зато уж и письма какие были! Тут тебе и строчки стихотворные, вензелями разукрашенные, и «рисунки на полях», и открыточка какая-нибудь. Ну, и конечно, о себе писали. Женя рассказывала, что после школы в музучилище поступать решила, и если с первого раза не получится, будет пытаться, пока не поступит. А Поле даже ответить было нечем: с будущим она не определилась, а настоящее уходило на школу и на Ликбез[62], которые не оставляли ни минуты свободного времени и, по ее мнению, не привносили в жизнь ничего интересного и заслуживающего внимания.
На курсы учителей по программе ликвидации безграмотности Полю за год до окончания школы пригласили. (Женя к тому времени уже покинула Саратов.) Отказываться Поля не стала, чтобы не испытывать судьбу, учитывая свое не вполне революционное происхождение, и несколько месяцев со вниманием слушала лекции методистов, добросовестно их записывала, перечитывала, повторяла. Наконец, напутственные речи от представителей комсомола, горисполкома и даже какого-то американского представителя выслушала, — и вперед.
