Своенравная красавица - [17]

Как правило, секунданты тоже сражались, как и главные участники дуэли, но сейчас Даррелл был настроен по возможности предотвратить это. Предмет спора был настолько значителен, а накал народных страстей уже столь высок, что решительное сражение могло вспыхнуть с фатальной легкостью. Когда все были в сборе, Даррелл заговорил коротко и по сути дела:

— Джентльмены, нам всем в ближайшие месяцы, вероятно, придется принимать участие в борьбе, и, куда бы ни привело нас веление совести, мы не принесем пользы своим сторонникам, без нужды рискуя сегодня жизнью. Эта ссора — сугубо личная, между мистером Шенфилдом и мной. Так позвольте нам одним разрешить ее.

С некоторой неохотой все согласились с доводами Даррелла, и Джонас, уверенный, что настал его последний час, оказался один на один со своим соперником. Сейчас в нем не было ничего, кроме страха, даже ненависть отступила на второй план. Страх смерти, страх боли овладели им совершенно и ослепили его, поэтому защищался он неловко, чисто механически реагируя на тяжесть шпаги в своей руке и блеск клинка в руке противника. Джонас был так уверен в смерти, что почти физически ощущал, как жестокая сталь проникает в его плоть и разрывает мышцы. И когда вместо этого почувствовал, что его оружие без особых усилий отвели в сторону, а левая рука Даррелла сжала эфес его шпаги, в то время как острие шпаги самого Даррелла сверкнуло перед его глазами, то не испытал ничего, кроме изумления.

— Обезоружен! — хладнокровно произнес Даррелл и вырвал шпагу из внезапно ослабевших пальцев противника.

Джонас стоял столбом, уставясь на Даррелла и безвольно свесив руки. Поначалу он не в силах был осознать, что смерть все-таки миновала его. Даррелл вручил свой клинок секунданту и взял шпагу Джонаса в правую руку. С трех сторон площадку окружала густая и высокая живая изгородь, а с четвертой — река, бурлившая теперь темными водами у кромки льда. Даррелл постоял, поигрывая отнятой шпагой, потом размахнулся, и оружие, описав дугу в морозном воздухе, плеснуло в стремительном потоке.

— По крайней мере хоть одну шпагу уже никогда не поднимут против короля, — проговорил он все так же холодно, а затем повернулся спиной к Джонасу и зашагал к таверне.

Джонас глядел ему вслед с перекошенным от ярости лицом. Он не ощущал благодарности за оказанное ему милосердие, только злость за свое быстрое и позорное поражение, за публичное унижение. В это мгновение его ненависть к Дарреллу Конингтону превратилась в неумолимую главенствующую силу, которой предстояло руководить его жизнью и не давать покоя до тех пор, пока он не расквитается с врагом сполна.

Сама дуэль и ее исход вскоре стали всеобщим достоянием, и это была последняя капля, переполнившая чашу его унижений. Джонас и никогда-то не пользовался особой любовью, а его обращение в пуританскую веру вызвало по всей округе, состоявшей в основном из убежденных роялистов, глубокое возмущение. Весть о его позоре была встречена с ликованием, ее повторяли снова и снова, ничего не упуская при пересказе, так что не прошло и суток, как Джонас пришел к выводу, что в будущем его жизнь в Конингтон-Сент-Джоне станет невыносимой. И он решил убраться вместе со своей уязвленной гордостью в Плимут, где можно твердо рассчитывать на радушие родных и с их помощью добиться того, к чему он так страстно стремится.

Заявление Джонаса об отъезде вызвало бурный протест со стороны его матери, но все ее причитания и рыдания не возымели действия ни на сына — чтобы передумал, ни на мужа — чтобы запретил ему ехать. В душе мистера Шенфилда шевелилось неприятное подозрение, что сын не повинуется такому приказу, и он предпочел это не проверять. А кроме того, он прекрасно понимал, какую жалкую фигуру являл собой его сын в недавнем поединке, и, хотя был глубоко благодарен Дарреллу, что тот пощадил жизнь сына, все же хотел бы обойтись без дальнейших осложнений между двумя молодыми людьми.

Так что Джонас, готовясь к отъезду, был избавлен от необходимости открыто бунтовать против отца. Когда все было готово и семья собралась в холле попрощаться с ним, оказалось, что куда-то пропала Черити. Старая нянька объяснила, что она понесла корзинку с подарками одному арендатору, у него дети болеют. Миссис Шенфилд, вся в рыданиях как из-за расставания с сыном, так и из-за того, что послужило тому причиной, горько произнесла сквозь слезы:

— Невоспитанная, неблагодарная девчонка! Даже не захотела отдать долг вежливости своему кузену и пожелать счастливого пути! Слишком много она возомнила о себе.

— Успокойтесь, мадам! Меня совершенно не заботит ее отсутствие, — скривился Джонас. — Мы не настолько горячо привязаны друг к другу, чтобы я томился желанием взглянуть на нее в последний раз.

— Это она нарочно, чтобы оскорбить тебя, — раздраженно крикнула мать. — Она будет наказана за это, обещаю тебе. — Слезы с новой силой хлынули из ее глаз, и она обняла Джонаса. — О, сыночек мой, умоляю тебя, не уезжай!

— Тихо, женщина! Мальчик уезжает всего лишь в Плимут, — оборвал ее довольно резко мистер Шенфилд. — И если бы он научился придерживать язык, то мог бы спокойно жить в своем доме. — Он поднял руку, чтобы остановить нетерпеливое возражение, явно готовое сорваться с губ сына. — Нет, Джонас, не хочу больше ничего слышать! Прав ты или нет, я не знаю, но в одном я уверен: если ты не способен подкрепить свои слова действиями, тебе будет безопаснее в Плимуте, чем здесь, в Конингтон-Сент-Джоне.