Свое и чужое время - [22]

— Как дела, Никифорыч, с зарплатой? — спросил я как можно небрежнее, как бы мимоходом, возвращаясь к прерванному разговору. — Обнищали…

Никифорыч, не снисходя до обиды на проявленную мною бестактность, торжествующе сообщил, что сдать продукцию и выставить счет удалось.

— Дня через три-четыре придет!

— Слава богу! — доверчиво подхватил Кононов, добровольно идя на уловку бугра, пришедшего расслабить наши ряды разногласиями и добрыми посулами.

— А ты покудова не спеши! — сказал дядя Ваня в гулкую пустоту цеха, ни к кому конкретно не обращаясь. — Может, еще и увязнет в банке-то.

— В банке не в банке, — сказал Гришка Распутин, — а Иуда еще может подгадить…

Интрига уже раздувалась, и остановить ее нельзя было при бугре, искусно развязывавшем языки. А как вдолбить каждому, чтобы помалкивал да в оба глядел?..

— А Иуде не дайте улизнуть ночью! — полусерьезно посоветовал бугор. — Не то под утро приведет переодетых ментов и зацелует каждого на свой манер в одиночку. А те на радостях и величать нас начнут «папашами».

— Это точно! — поддержал Кононов, собираясь припомнить эпизод из нашей практики с ментами, но в последнюю минуту раздумал, посчитав это очередной уступкой бугру.

В нашей практике случалось, что, наклепав продукцию в одном хозяйстве и не успев ее сдать потребителю, нам приходилось уходить задами-огородами в другое, таща за собой свои медные побрякушки… Но так, чтобы не успеть получить денег, выставленных потребителем, еще не бывало. И сейчас нам никто не гарантировал, что сможет достичь здесь большего, чем обычно, но сам факт сдачи продукции, если бугор не врал, был приятен, потому что приближал к долгожданной зарплате. Точнее сказать, к зарплатам…

— Будем надеяться, — сказал я, не проявляя восторга оттого, что наконец мы удостоимся кровных рублей, заработанных ценою немалого труда и ожидания. — Копейка в семью — деньги! — пошутил я, намекая на предстоящую борьбу за эти деньги.

Оформившись задним числом, то есть с первого февраля, мы ждали зарплаты за три месяца сразу по уже известному нашей фирме тарифу — пятьдесят процентов, если к получке бугор не изобретет новой механики по «расказачиванию» верноподданных.

Опасаясь именно изобретательности бугра, мы загодя начали переживать и гадать, как это может случиться, переругиваясь и расшатывая и без того шаткие позиции сомнением в возможности устоять, что уже само по себе давало нашему патрону гарантию на успех.

— Три раза по сто семьдесят пять… — стал считать я воздух, заранее определяя нашу твердую позицию и призывая к единомыслию. Но ничего не понявший Кононов, пренебрегая подвохом со стороны бугра до жестокой схватки, высмеял мою арифметику, показывая карты сопернику.

— Цыплят по осени считают! — сказал он, по-детски радуясь.

Лишь Лешка, наблюдая из-за стола, на котором он протирал ветошью металлические пластинки, казалось, не желал ни уточнять получки, полагавшейся ему за две ездки, ни знать о том, что будет получке предшествовать. Не давая воли языку, соображал глазами.

Мне же, чтобы работать дальше, нужна была полная ясность сейчас. Но бугор уходил от ясности, внушая моему сознанию напряжение, чтобы погасить дух противостояния.

Походив по цеху, он вышел в подсобку, помещавшуюся за стеною в пристроечке, где, свернутые в рулоны — бухты, громоздились медь, латунь, алюминий, прихваченные синеватым налетом.

Мгновенно охватив взглядом содержимое склада, потребовал пропустить все сырье за три дня. Слово «три» было подчеркнуто особо и потому ясно рисовало картину предстоящей борьбы.

— Значит, — сказал Кононов, радуясь своей догадке. — Через три дня будет получка…

— А то как же! — осуждающе процедил дядя Ваня, гася преждевременную радость Кононова.

— А что, не будет, что ли? — стал обижаться Кононов на дядю Ваню. — Сказал же человек, что через три дня… Значит, так и будет!

Бугор, не отвечая, только поднял на Кононова глаза, словно прося сохранить тайну до самой получки, зная загодя, что с его уходом эта нарочная «тайна» будет обсуждаться и, стало быть, цель частично достигнута.

— В общем, надеюсь на вас! День и ночь работайте, но сделайте! — наказал бугор и, потирая руки, будто от холода, покосился на Лешку, поманил меня в сторону, вывел за собой на порог, пару раз смущенно откашлялся и принялся посвящать меня в свою тайну, тем самым как бы выказывая особое ко мне расположение.

— Знаешь, я попал в дурацкое положение, — выдохнул он с наигранным смущением и взглянул мне прямо в глаза. — Знаешь, Гуга, одному тебе и могу я довериться…

Напустив на себя вид духовного пастыря, поклявшегося не разглашать чужой тайны, я не спускал с бугра сочувственного взгляда ни на мгновение.

— Гуга, недавно я пережил свою смерть… Самую тягостную для мужчины…

Представив на минуту бугра погибающим на алтаре любви, я с трудом подавил в себе готовую вырваться усмешку.

— Я знаю, — исторгая всю горечь своего тяжелого положения, продолжал между тем бугор, — что ваш древний и мудрый народ хранит секреты против такого позора… И обращаюсь к тебе за помощью…

Он вдохновенно и долго говорил о моем народе такое, о чем я никогда и слыхом не слыхал от самого народа, но выслушал его с достоинством и, кивая в знак согласия, время от времени повторял: