Свое и чужое время - [24]

— Черт бы вас побрал, поскорее! — слышал я голоса в промежутках меж приступами и снова летел в мучительную пустоту…

Но вот после длившихся неведомо сколько испытаний сознание воротилось. Отчетливые глухие удары пресса, от которых слегка подрагивал пол, доходили до меня.

Под лампочкой над столом сидела Стеша и выжимала компресс.

Ночь, и свет, и Стеша, и пресс, и воспоминания, и еще что-то впереди вызывало детские всхлипы, разом и радостные, и печальные. И уже, не стесняясь ни присутствия Стеши, ни вернувшегося сознания, я обливался слезами, как когда-то в детстве, домогаясь материнского утешения.

— Ну ничего, это от слабости! — проговорила Стеша голосом умудренной опытом женщины. — Сейчас кисельку поедим, и все разом пройдет… — И, подсев поближе, принялась осторожно выспрашивать то о том, то о сем, задумываясь и хмурясь. — Судим, что ли?

— Осужден! — отвечал я ей кратко.

— И на сколько?.. — осторожно спрашивала Стеша, понимая слова мои буквально.

— Не знаю, — признавался я чистосердечно.

Стеша, по-своему оценив мой ответ, умолкла, давая понять, что теперь хорошо бы поспать…

Под утро ввалился Кононов и, найдя меня живым, весело сообщил, что «наклепали семьдесят пять… то есть тысяч»…

— Гуга, амба! Старики уже упаковывают. Отгужевали, звери тамбовские! Скоро по домам разбредемся… отмокнем в ванной да побалуемся пивком.

Стеша как завороженная двигалась по избе, всю неделю менялась с кем-то сменой, чтоб не работать ночами.

— Присушил бабу кобель! — сочувственно вздыхал Кононов, тайком глядя на беспокойную Стешу.

Было ясно, что Стеше открылась мучительная тайна любви, не изведанная, должно быть, с мужем. Теперь она, потеряв осторожность, тенью преследовала Лешку, платившего ей также привязанностью.

— Накостыляют ей за любовь! — качал головою все тот же Кононов, подмечая, как любовники в огороде, где все уже начинало всходить и наливаться, льнут друг к дружке на глазах у соседей — Карпа Васильевича и Агафьи Никаноровны.

Заметив Стешино увлечение, они все чаще и чаще садились у межевого забора, обиженно поджимали губы на молодое бесстыдство соседки и напоминанием о муже отравляли ей радость.

— Как там Колька? Пишет али как?.. — спрашивали соседи громко, чтобы сказанное могло долететь и до Лешкиных ушей. — Скоро ли выйдет срок?

— Не скоро! — мстительно отзываясь им, Стеша, как побитая, опускала в землю глаза.

Но старики, позабыв о милосердии, донимали ее плохо скрытыми намеками на супружеский долг.

— Коли соберешься ехать, не забудь зайтить к нам… Гостинцев от нас передашь. Агафья прошлым годом вареньев наготовила пропасть… — говорил Карп Васильевич, маленький иссохший чертенок в худой телогрейке, то и дело выкашливая на землю тягучую слизь.

— Вобла астраханская! — посмеивался Кононов над стариком, слушая его слова, напоенные упреком. — В самый раз его в огород пугать воронье!

В ожидании зарплаты мы все чаще выходили во двор, убивая тоску подсматриванием чужой жизни, тоже тоскливой и грустной от бремени старости и одиночества.

Уйдя в себя, я мало-помалу стал обретать равновесие именно в одиночестве.

— Ну тебя, Гуга, — обижался Кононов, когда от назойливых его вопросов я отделывался молчанием или вопросительным долгим взглядом.

— Устал парень! — возражала Стеша на сетование Кононова относительно моего отчуждения. — Не лезь ему в душу! И без тебя у него там мрак! Понял?

Гришка Распутин, пропадавший теперь у Лизаветы, тоже остерегался встречи со мной, чувствуя, как я раздражаюсь его повадкой говорить и ходить.

— Ничего говорить ня буду! — спешил он заверить меня и, прихватив с собой что-нибудь, улепетывал из избы к своей дородной зазнобе.

Но однажды ему все же не удалось избежать стычки со мной.

— А ну-ка, Григорий Парамонович, подь сюда! — сказал я, когда он заглянул в очередной раз с заверениями в том, что «ничего говорить ня будет». — Не таись, подь сюда! — веселея от неистребимой потребности подраться с ним, двинулся к нему сам.

— Во дает паря! Дак я тебя видь в порошок могу… — ухмылялся он, поглядывая по сторонам и пятясь.

Ныло все мое тело, начиненное зудом самоуничтожения, ныло в желании выплеснуть дикую энергию, чтобы, в жестоком единоборстве растратив ее, угаснуть.

Поняв, что не подраться с Гришкой, я стрелой вылетел со двора и пустился по деревенской улочке к лесу, подталкиваемый в спину усмешкой.

— Сволочь! — бормотал я. — Мерзкая сволочь!..

В 1969-м, окончив один из самых престижных институтов Москвы, я чрезмерно возгордился своей причастностью к культурным процессам того периода, полагая, что теперь и сам буду вовлечен в священное таинство издательств, толстых журналов и газет.

Ничего подобного, однако, не произошло.

Утратив свою прежнюю принадлежность к среде, я невольно оказался в разряде разночинцев двадцатого века, поскольку диплом, чуть откинув завесу с жестокой реальности, стал на моем пути к армии пролетариев непреодолимой преградой.

Предвидя охоту на свою персону со стороны вполне конкретного человека — участкового, — я стал чуть свет уходить из дома и возвращаться за полночь.

Прошлявшись год по закоулкам Москвы, но не найдя милосердия ни в одном из учреждений, свалился в глухом отчаянии, не решаясь поднять глаз на жену, на чью скудную зарплату медсестры мы перебивались вдвоем. Но вот нежданно-негаданно телефонный звонок посулил мне работу в одной из газет.