Свободный полет. Беседы и эссе - [26]

— Да, театр — это такая тренировка, это как спортзал для актера.

— У тебя сейчас есть эта «тренировка»?

— Сейчас нет. Меня недавно позвал Молочников Саня и так резко, со своей этой энергией, как он умеет, взялся за меня. Говорит, давай я тебе пьесу пришлю, почитай, но лучше бы ты пришел в МХТ, мы бы сразу порепетировали. Было радостно, а потом… Понимаешь, в театр надо месяца на три уйти с головой, а у меня сейчас такой график, что это очень сложно.

— Неужели у тебя не было соблазна выйти на сцену Московского Художественного театра?

— Я уже там был, выходил в «Дяде Ване», в маленькой роли работника Ефима, в спектакле «Табакерки». У меня, кстати, были комические выходы. Миндаугас Карбаускис сразу придумал: «Саня, не смотри, что это бессловесный работник Ефим какой-то, — это такой Чарли Чаплин. У него такие большие сапоги, которые ему от отца достались». И я сразу как-то уцепился за эти сапоги: ходил шаркающей походкой, с кепкой «на глазах». А еще Карбаускис придумал, что работник Ефим безнадежно влюблен в Соню — Ирину Пегову, и тоже на этом многое комическое строилось. А когда Астров — Дмитрий Назаров обмахивался шляпой, я за ним стоял и как бы случайно начинал тарелкой обмахиваться с ним в такт. Зал смеялся, и пафос уходил… В общем, я появился у Молочникова на трех репетициях. Правда, шел, уже зная, что ничего не выйдет. Саша хотел, чтобы я сделал выбор в его пользу, но я не смог, потому что уже обещал другим людям. Как раз в то время начинались съемки фильма Сергея Урсуляка «Ненастье» и была договоренность по съемкам проекта «Год культуры». Мы два года назад сняли пилот этой картины, у меня там очень интересный персонаж, народный, узнаваемый, я такого еще не играл. Так что Молочникову пришлось, к сожалению, отказать.

— В общем, не приспособлен ты для театральной жизни, Александр Яценко.

— В свое время Карбаускис пригласил меня в «Табакерку» на роль в своем спектакле «Когда я умирала…», и Олег Павлович Табаков вскоре предложил устроиться в штат театра. Я сказал твердое «нет». Я сформулировал для себя, что штат — это для девочек, они должны чувствовать какую-то спину, тыл. А у мальчика, наоборот, не должно быть никакой опоры, он должен летать, тогда он больше выдает, больше аккумулирует, чем находясь «в тылу».

— То, что ты всегда должен быть «на передовой», — это очевидно. Твоя жизнь — сплошные метаморфозы, нестыковки, экстрим. Но ты как-то умеешь всё разруливать и выходить, как говорится, сухим из воды.

— Именно «разруливать», согласен с тобой. Долгое время я не понимал, к чему это всё приведет, вот этот мой дрейф по Москве. Ты идешь от одного места к другому, потому что своего места у тебя нет. Всё самое интересное происходило со мной после института. Еще долгое-долгое время у меня всё какими-то скачками было: вроде бы что-то более-менее уляжется, вроде в нормальную колею войдет… Вот даже сейчас я с тобой разговариваю, а ведь я только что обратно вернулся в эту колею. Это как в стихотворении Горохова: «Сбылась мечта, и всё так классно, так классно, а потом ужасно».

— А сейчас-то что ужасно, Саша?

— Сейчас ничего ужасного нет. А вот в мае-июне мне казалось, что жизнь какая-то ужасно сложная, несправедливая. Как у птицы феникс: она сгорает полностью, какие мотивации для дальнейшего существования? Вот у меня не было никаких мотиваций, всё происходило просто так, по инерции: какое-то время тебе хорошо, а потом ужасно плохо, и ты не понимаешь отчего.

— Но у тебя же есть такая мощная поддержка, подпитка — я имею в виду семью. Жена, ребенок…

— Да всё хорошо, но видишь… Все стараются поддерживать, а я чувствую, будто у меня временами какие-то обострения, когда ты себя не можешь контролировать. Прям вот вообще плохо-плохо. И я из дома в мае уходил… Хочется одному побыть, но это тоже против семьи, понимаешь? Одному побыть в таких условиях очень сложно. И когда это всё доходит до какой-то точки, вы ссоритесь.

— И куда ты ушел?

— Я снял квартиру. А потом понял, что это не выход вообще, да и долго там находиться я не смог. Мне вот не такое одиночество нужно, мне нужно, чтобы все были рядом, а я при этом был бы в одиночестве.

— Ну понятно, публичное одиночество. И на сколько времени тебя хватило в этой съемной квартире?

— Да на неделю. Хотелось мне попробовать так пожить, но ничего серьезного в этих условиях я сделать не мог.

Как раз в этот момент понимаешь, насколько пустота губительна.

— Возможно, Саша, это еще и кризис среднего возраста.

— Наверное, да, так это всё и называется. Не то что вот прям кризис, но депрессия наступает периодически. Честно тебе скажу, у меня было такое состояние и до поступления в ГИТИС: хоть вешайся, ужасное состояние, — чувствуешь, будто ты полностью сожженный. Я тогда приехал в Москву из Тамбова. Поступление было тоже такое авантюрное. Поезда эти, проводницы…

— Поясни.

— Ну, я опаздывал на какие-то поезда, запрыгивал в последний вагон и ехал из Москвы обратно в Тамбов сдавать госэкзамен по философии или по чему-нибудь еще (я там учился в университете на режиссерско-театральном отделении). В Тамбов ездил в перерывах между вступительными экзаменами в ГИТИС. Помню, один раз меня в ГИТИСе очень задержали. Последний поезд уходил, так я от ГИТИСа до Павелецкого вокзала добежал за 15 минут. Выбегаю на платформу — поезд стоит. Я нагнулся отдышаться, смотрю — он поехал! Я бегу, бегу, и из последнего вагона проводница кричит: «Деньги есть?» Я ей: «Есть, 120 рублей». И она мне: «Прыгай!» И так было каждый раз. Поступление — оно такое: ты поступаешь и не знаешь, возьмут тебя или нет, но ты делаешь всё для этого. Это было даже не поступление, а какой-то новый виток жизни. Жизнь другая пошла: ты вдруг вышел из зоны комфорта, хотя, по сути, ее и не было никогда, этой зоны комфорта, но ты уже попал в совершенно другую реальность.