Свободная охота - [77]

В проём нельзя было пока соваться, главная задача всё-таки не эта, главное – держать линию проёма, не дать прорваться запруде; не прорвётся запруда – и душманы не вывалятся из ущелья. Продержаться немного, минут двадцать всего – и тогда задачу можно считать выполненной, тогда можно будет отступать. А может, ошибка в том, что они не затыкают каменный проём своим бронетранспортёром, может, надо именно стать в проходе и не выпускать из него душманов? – у Терехова в подглазье задергалась мелкая жилка, оказавшаяся на удивление сильной и упрямой: есть воля у мошки, взгляд сделался недовольным – военное дело такое, что колебания – штука недопустимая. Лучше принять неверное решение, а потом поправить его, чем колебаться.

Всё верно, они действуют так, как надо, не втягиваются в ущелье – если втянуться, с ближайшей же макушки их и подобьют. Надо маневром, рывками из-за укрытий, стрельбой выиграть время, зажать душманов в этой щелястой ветренной норе, а потом оторваться от них и исчезнуть.

– Вперёд! – снова скомандовал Терехов, Ефремков дал газ, но выдвинуться вперед не успел – из-за камней выскочил бородатый человек с пропеченным до блестящей коричневы лицом – он словно был закопчен на дыму, лоснился, виски и щеки были сальными, – ткнул в бронетранспортёр раструбом гранатомёта, но Кучеренко оказался проворнее – точной короткой очередью подсёк душмана под ноги. Человек с блестящим коричневым лицом упал. И откуда только в этой банде столько гранатомётов?

– Молодец, Кучеренко! – осипшим голосом – как-то враз это случилось, осип мгновенно, – проговорил Терехов. – Молодец! – Предупредил Ефремкова: – Не зевать!

Душманы научились пользоваться новой техникой, как иная швея машинкой-оверлоком: строчит, не переставая. Что пулемёт, что автомат, что гранатомёт, что ракета – «малолитражка» – всё едино. Бронетранспортёр тряхнуло, Терехов ударился грудью о станину пулемёта, закусил редкими крепкими зубами нижнюю губу – было больно, из горла вылетело зажатое сплющенное «а-а-а» – удар пришёлся на монеты, которые он недавно купил для сына, те впились в тело. Плотный тяжёлый комочек скрученных вместе монет сработал, как пуля.

По щекам пополз колючий солёный пот, едкий, словно концентрированная кислота прожигает дырки не только в живом теле, прожигает ткань, железо, дерево. Терехову показалось, что впереди мелькнула гибкая, едва различимая в мути воздуха тень – он дал по тени очередь.

– Там нет никого, товарищ капитан, – Ефремков вывернул голову, распихнутым ртом захватил побольше воздуха.

– Показалось, – пробормотал Терехов.

– Лучше дать по этому «показалось» очередь, а потом разобраться, что это такое, – проговорил Кучеренко, – чем пропустить, а потом получить в борт гранату.

– Ефремков! – капитан отёр ладонью губы, ощутил соль и что-то горячее на них, подумал, что это кровь, почувствовал досаду и обиду, как в детстве – расквасил-таки себе портрет – до озноба знакомое чувство, но на ладони крови не было и на смену досаде пришло удовлетворение: всё-таки детство осталось в детстве. Со всеми своими обидами, с горечью, с разбитыми губами и разорванными штанами, с царским щёлканьем и посвистом неведомой чудной птицы, которая в Афганистане не водится. Кто слышал, чтобы в Афганистане водились соловьи? Терехов помассировал пальцами грудь, – место, которое чуть не продырявили монеты, нахмурился от неожиданного вопроса: а было ли у него детство? Было ведь, точно было, но он не помнит, когда оно кончилось. Впрочем, когда началось, тоже не помнит… И вообще, кто ведает про эту точку отсчёта? – Ефремков! – повторил капитан, удивляясь незнакомой хриплости своего голоса, вгоняй бронетранспортёр в горловину прохода и сразу же ставь на заднюю скорость. По команде жми на газ. Понял?

– Так точно, – таким же хрипловатым, как и у капитана, голосом отозвался водитель, покашлял в кулак. В машине было чадно, душно, пахло отработанным маслом, железом, которое горело, но не смогло сгореть, сваленным горючим, порохом и закисшими влажными тряпками.

– Кучеренко, приготовиться!

– Готов.

– Вперед, Ефремков! – скомандовал капитан. Хрипота, возникшая в его голосе, не проходила.

Ефремков резко надавил на газ, под колёсами завизжали камни, в машине ещё больше запахло дымом, сделалось темно от чада – такое впечатление, что в борт им всадили гранату, и у Терехова в ушах зазвенела горькая медь – гранату, как и пулю, ждёшь всегда и всё-таки всегда она бывает неожиданной; есть вещи, к которым солдат никогда не привыкнет, как его ни настраивай, да и сам офицер-учитель тоже не привыкнет – не дано, лопатки на спине Ефремкова обозначились мелко, слабо, он втянул голову в плечи и чуть было не сбросил газ.

– Держи скорость, Ефремков, – выкрикнул капитан, полоснул пулемётом по темени камней, там что-то вспыхнуло слабеньким пламенем – Терехову показалось, что в ответ тоже должна раздаться очередь и он предусмотрительно не стал дожидаться её, ударил по камням вторично.

Синеватое пламя погасло. Что это было – не понять, ну будто бы зарница, которая потом поплывёт-покатится по горам, родилась. Колёса бронетранспортёра закрутились вхолостую на камнях, словно бы машина угодила на наледь, Ефремков добавил ещё газа, и мотор загудел трубно, с надрывом и хрипом.