Свободная охота - [46]

Но «мураш» ничего не сказал, а насмешливо-начальническим спокойным тоном начал пояснять:

– Любая, даже самая сильная, буквально смертельная, усталость снимается, товарищ сержант, водой. Особенно во время военных походов. Делали это римляне очень просто – в ванну наливали воду, человек забирался в неё и ложился спать. Через два часа просыпался свеженьким как огурчик.

– Это какой же римлянин мог возить за собой в походе ванну, а, Матвеенков?

Тот приподнял плечи:

– Не знаю, товарищ сержант. Военачальник, наверное, какой-нибудь. Маршал, полководец.

– В Древнем Риме маршалов не было. – Князев оглянулся, увидел Негматова, закричал издали: – Товарищ лейтенант! А товарищ лейтенант!

Негматов, спешивший куда-то, махнул на ходу рукой: подожди, мол, Князев, давай позже, но Князев снова закричал громко:

– Подождите, товарищ лейтенант!

Тот снова хотел махнуть отрицательно рукой, но рука повисла в воздухе, и он остановился – остановил его, честно говоря, незнакомый тон сержанта Князева.

– Что, сержант? Стряслось что-нибудь?

– Скажите, товарищ лейтенант, а имеет право советский военнослужащий жениться на иностранке?

Хотел лейтенант послать сержанта куда подальше, но сдержался – действительно, что-то новое, незнакомое появилось в Князеве, и раз он задает такой необычный вопрос, значит, что-то стряслось.

– Ты думаешь, я знаю, сержант? Не знаю. – Негматов развёл руки в стороны. – Никогда не сталкивался. Надо будет, – он озабоченно наморщил лоб, – у командира роты спросить. Он точно должен знать. Он и в армии давно. А я что – я в армии столько, сколько и ты, сержант. После училища сразу сюда.

В это время близко грохнул выстрел. Били из бура, звук у этой длинноствольной винтовки басистый, чуть вовнутрь задавленный, но, несмотря на задавленность, здорово рвущий барабанные перепонки: ахнет – и уши в клочья, кровь выбрызгивает.

– Что с вами, сержант?

– Ничего. – Князев по-ребячьи мотнул головой. – Стреляют.

– Слышу, что стреляют, – жёстко проговорил Негматов, скосил глаза в сторону недалеких дувалов, за которыми плоско желтели глиняные домики. За домиками этими располагался рынок, пустырь за рынком, где были поставлены железные шатры. Что-то тронуло его рот, на лбу возникла упрямая вертикальная морщина, придававшая лицу лейтенанта сердитое выражение, – человек, чей лоб разрезан пополам прямой складкой, обязательно на кого-нибудь сердится. Но, наверное, не всегда. У Наджмсамы, бывает, тоже возникает вертикальная морщинка на лбу. Негматов тронул пальцами морщину, потер её, пытаясь разгладить, но ничего из этой попытки не получилось, и лейтенант, помолчав немного, произнёс, обращаясь к Князеву на «вы»:

– Давайте-ка в своё отделение, сержант!

Резко повернувшись через плечо на одном каблуке – типично строевое движение, тысячу раз описанное, просмакованное в литературе, приводящее человека в трезвое состояние, заставляющее быть готовым ко всему, что только может быть: к схватке, к марш-броску, к сидению в окопах, к погоне, – Князев побежал к здоровенной, огрузшей тугими, хорошо натянутыми боками палатке-брезентухе, в которой жило его отделение. Понял: возможно, понадобится их помощь.

Помощь понадобилась.

Хоть и мало было душманов, что пришли и навалились на афганских товарищей, охранявших палатки с электростанцией, привезённой с таким трудом по сыпучей и узкой горной дороге, а заодно и на наших ребят, находившихся там в наряде, – человек тридцать всего, а вооружены они были хорошо – у каждого автомат, пистолет, гранаты, схожие с нашими лимонками, скорее всего – американские. Князев видел эти гранаты: действительно, лимонка как лимонка, но на самом деле не лимонка, хотя рвётся с оглушающим грохотом и осколки сеет так же далеко – то ли американское, то ли испанское производство, маркировки на этих гранатах нет. Американцы вообще своё оружие не маркируют, не оставляют на нём никаких меток. Вроде бы, ничейные эти гранаты, никем не произведенные, Божьей милостью на землю, словно манна небесная, посланные – ни буковок там никаких, ни фирменных знаков, ни рисок с зазубринами, всё спилено, стёрто, уничтожено под корешок.

Из-за дувалов примчался худенький скуластый паренёк с продолговатыми и тёмными, как вытаявшие из-под весеннего снега листья, глазами, в кремовой, такой же, как и у Наджмсамы, форме, рухнул подле Князевской палатки на землю, несколько секунд сидел молча, стараясь захватить сухими, в белесой коросте губами воздух, хрипел, потом выдавил из себя коростелиное, трескучее.

– Четоур хастид?

Спросил, как дела, всё ли нормально. Обычная вещь, принятая и узаконенная на Востоке, как у нас в России разговор о погоде, о здоровье тетушки либо прихворнувшего деда – прежде чем начать речь о деле, поинтересоваться, как идёт жизнь, всё ли в порядке, живы ли родственники, не прыгает ли давление у командира взвода, и лишь потом приступить к главному. Даже в такую тяжёлую минуту, когда идёт бой.

– Ташаккор. Баднист (Спасибо. Дела ничего), – издали отозвался Негматов. Он шёл к палатке Князевского отделения.

Посыльный облизал языком заскорузлые, колючие губы, помотал головой – то ли больно ему было, то ли земля, на которой он сидел, простреливала насквозь током, – потом грязной, покрытой рыжей липкой пылью ладонью провёл по лицу, оставил на нём пятнистые, неровные следы.