Свободная охота - [44]

Ночью, просыпаясь, Князев перебирал в памяти разговоры с Наджмсамой. Вспоминал места свои родные. Наверное, возврат в мыслях на Волгу, в Астрахань, в спокойные полноводные ерики, где взбивают хвостами ил со дна двухпудовые осётры, а с ряби склевывают мелюзгу тонкоголосые мартыны – это тоже своеобразный туризм (хоть и не любит туристов Князев). И каждый человек в таком разе, если он находится на чужбине и возвращается в мыслях на редину, – турист.

Впрочем, суждение это спорное.

К горлу невольно подкатывало что-то горячее. Как там домашние?

– О чём думаете, товарищ сержант? – изображая из себя саму наивность, спрашивал Матвеенков, щурился преданно – поедал, так сказать, глазами начальство, шмыгал носом, но игру выдерживал до конца. – О государственных делах?

– Так точно, о государственных. – Князев всплывал на поверхность самого себя, крутил панаму на Матвеенковской голове, косился глазами на его автомат: – Чищеный?

– Естественно. – Взгляд Матвеенкова был честным. – Иначе и быть не должно, товарищ сержант. А вдруг через пятнадцать минут придётся отражать нападение душманов? А?

– Всякое может быть, – туманно отзывался на Матвеенковскую готовность Князев.

Четыре дня назад в небольшом городишке, а точнее, полукишлаке-полугородке, таком же, как и их, случилась одна история. Четверо афганских товарищей берегли, что называется, покой, мирную тишь своих земляков, охраняли дома, улочки, рынок. Во втором часу дня на городишко неожиданно навалилась душманская группа – человек сорок, хорошо вооружённые, и не только древними дальнобойными бурами, кремневыми пищалями, как иногда эти буры изображают, а оружием современным, способным сдерживать натиск целого батальона, – пулемётами, автоматами, гранатомётами. Душманы навалились на рынок молча, сцепив зубы, яростно выкатывая глаза – наркотиками накачались, что ли? – и единственной силой, которая могла им противостоять, была эта четвёрка.

Завязался бой. Прямо среди лотков с виноградом и рисом, среди козьих и бараньих туш, которые здесь, на высоте, могут храниться сколько угодно и не портиться – мясо покрывается тоненькой пленкой, очень похожей на синтетическую, и словно бы консервируется, это возможно только на высоте, при продувном воздухе, – среди корзин и тележек с зеленью и картошкой. Четвёрка афганских товарищей, отстреливаясь, отступила к небольшому глиняному зданьицу, в котором хранились весы, разная мелочь, тряпьё и мётлы.

Душманы обложили здание плотно – мышь не проскочит.

Четвёрка отбивалась до конца. Вначале погиб один парень, потом второй, потом девчонка, в той команде тоже была девушка – ведь мало ли что, а вдруг какой-нибудь женщине потребуется совет, ей тайну женскую, особую надо будет открыть, мужчине же не доверишь, – и в живых оставался только один паренёк по имени Рафат. Раненый – у Рафата была прострелена рука и по касательной обожжено плечо.

Эх, чего только, наверное, не передумал, не пережил этот хороший парень, пока шёл бой! Вспоминал своих близких, отца и мать, с горькой тоскою поглядывал на жёлтое замутнённое небо: а вдруг оттуда вытечет крохотная точечка вертолёта, идущего на выручку? Но нет, небо было пустым, погасшим, чужим, ничего доброго не сулило, в карабине кончились патроны, и отбиваться было нечем. Хотелось Рафату, наверное, плакать – ведь всё же он прощался с жизнью, с землей и небом, – а может, и не хотелось: глаза были сухими, ум ясным, боль не такой допекающей, резкой, выворачивающей буквально наизнанку, как это иногда бывает. Для такого последнего случая, когда надо ставить точку, обязательно нужно иметь гранату. Попрощался с небом и ребятами мёртвыми своими, вздохнул последний раз, потянул гранату за кольцо и – привет! Всё свершается мгновенно. Но не было у Рафата гранаты.

Ткнулся он лицом в пыльный пол, застонал бессильно, покосился глазами на дверь, за которой топтались, гомонили душманы, поднял карабин, нажал на спуск, но вместо выстрела раздался звонкий щелчок. И под окном дома тоже сгрудились душманы. Раз не раздаются выстрелы в ответ, значит, ясно душманам: либо все защитники уже покойники, либо патроны кончились, истаяли. Подполз Рафат к окну, выглянул: там действительно толпятся душманы. Увидели Рафата, показали вниз: давай, мол, спускайся!

А в дверь уже долбили. Долбили сильно, ещё минута– напрочь вынесут её. Тут на глаза Рафату попалась консервная банка – мясная тушенка, советская, ребята-геологи, которые ищут в здешних местах воду, подарили, – обмазанная клейким синеватым тавотом, с маленькой серой этикеткой, посаженной прямо на тавот. Рафат подтянул к себе банку, отодрал наклейку, потом снова выглянул в окно.

Душманы, стоявшие внизу, засмеялись, снова поманили Рафата.

– Давай, давай сюда, парень …

– Ложись! – выкрикнул Рафат и кинул в душманов консервную банку.

Те кинулись в разные стороны – сейчас ведь как ахнет лимонка, костей не соберешь. Поплюхались в пыль, поползли кто куда, кто в канаву, кто за угол здания: надо было хоть чем-то прикрыться. Рафам выметнулся из окна следом за банкой, больно врезался ногами в землю – из глаз посыпалось яркое бронзовое сеево. От рези и оттого, что обрубилось дыхание, он чуть сознание не потерял, но на нога удержался и, покачиваясь, взбивая носками ботинок пыль, побежал по замусоренной базарной площади к выходу.