Свободная охота - [29]

И чувствуешь себя тогда легко, свободно, счастливо, вслушиваешься в знакомые крики птиц, в шебуршанье воробьев в пыльной тополевой листве, в шорохи ветра и медовый звон летней тишины, и почему-то тебе обязательно кажется, что ты совсем еще пацан босоногий, не познавший грамоты и школы, учительских наставлений, что всё ещё впереди. Но вот какая вещь: ты знаешь, что произойдёт дальше, и, пока ещё ничего не произошло, волен изменить ход событий, и готовишься к томительному, сладкому щемлению сердца, к первым страданиям и первой радости, к боли и высоким взлётам над землёй – ты готовишься жить.

Но потом неожиданно оказывается, что всё это сон, явь же совершенно другая, и становится неловко перед самим собой, перед тем, что так обманулся… С годами приходит жизненный опыт – когда стукнет лет тридцать, – и тогда вряд ли уже человек обманывается, он воспринимает всё безошибочно, без иллюзий и парения над землей – всё как есть.

Где-то недалеко ударил выстрел. Звук откатился в сторону, пробежался по глиняному ломью гор, вернулся, вывел Князева из сна. Он вздрогнул, некоторое время боролся с самим собой – не хотелось расставаться с тем, что видел, но хочется, не хочется – это дело десятое. Кроме этих «хочется» или «хотелось» есть вещь жёсткая, которую, необходимо выполнять неукоснительно: надо. Надо – это приказ.

Даже если подойдёт взводный лейтенант Негматов – вроде бы, просто так подсядет к ребятам, достанет пачку сигарет, пустит по кругу, потом скажет: «Ребята, одно опасное дело есть, требуются добровольцы… Надо…» – то это «надо» будет как приказ.

«Надо» – великое слово, Негматов не будет попусту пользоваться им.

Недавно ночью стряслась такая вот неурочная стрельба, грохнул один выстрел, другой, а потом оказалось, что в соседний кишлак пришли они. Они – это душманы. Князев к ним всегда в третьем лице обращается, как к чему-то неодушевленному, – неодушевленному, но опасному: душманы бывают вооружены так, как и регулярные части не вооружаются, – до зубов. В прямом смысле слова. И чего только у них нет! И гранатомёты, и автоматы, и пистолеты, у каждого за плечами да на поясе целый склад патронов. Если всё повытряхивать, сложить в кучу, то гора-не гора, а нечто очень приметное обязательно получится. Ещё любят из буров – старых английских винтовок– палить. И все норовят из-за угла да в спину садануть – лицом к лицу редко выходят, кишка у душманов насчёт этого тонка, хоть и обучали их американские инструкторы, натаскивали и так, и сяк, по системе «на выживание», а всё равно кишка тонка.

Ножи специальные изобрели. По виду, вроде бы, и не нож, а детская игрушка, фитюлька, на скорую руку сделанная, свиристелка с кнопочкой, а нажмёшь на эту кнопочку – внутри «свиристелки» сработает пружина, со слепящей скоростью выбьет длинную тяжёлую иглу либо лезвие. За пятьдесят метров игла попадает точно в сердце, вот ведь как. Встречались такие штучки Князеву, держал он их в руках, рассматривал – грубо, вроде бы, сделаны, но работают безотказно, человека прошивают насквозь, бесшумно, словно брус сливочного масла. Если игла, то и след не сразу найдешь, крови нет, на теле только маленькая точечка-укол, а человек – чаще всего афганский партиец, активист – мёртв.

Ещё душманы любят в кяризах – земляных колодцах – обитать, прятаться там, пережидать. Кяризов этих в Афганистане полно, без них летом высохнешь, в песок обратишься, потому что кяризы – это вода. Почва здесь рыжая, даже трава – и та рыжая, словно кудри у крашеной девчонки, скрипит ржаво на ветру, а подцепишь её сапогом – рассыпается, воду не держит, всё пропускает сквозь себя, реки пересыхают, уходят невесть куда, летуют в земной глуби, и добраться до них можно только через кяризы. Иногда они бывают очень глубокие – дна не разглядеть, тянутся цепочкой вдоль пересохших речных русел один за другим, с птичьей высоты похожие на аккуратные кротовьи норки.

Вылезет иной бородач в чёрной чалме из кяриза, обстреляет людей из автомата и снова, как крот, скрывается в тёмном своем убежище. А там поди его сыщи: один кяриз подземным ходом соединяется с другим, с третьим – и так на многие сотни километров: душманы в прямом смысле слова проваливаются сквозь землю.

Где-то снова грохнул выстрел, глухой, стиснутый, словно стреляли сквозь ватный халат, над палаткой что-то тонко пискнуло, звук вызвал невольный холодок: Князев хорошо знал, что означает такой писк. Притиснулся к сухому, пропахшему землёй и неведомой растительной горечью матрасу, будто в него набили чернобыльника, но чернобыльник здесь не водится, вздохнул сожалеюще – всё-таки сон оказался сном. Пошарил около себя, нащупал ремень, брюки, панаму.

– Стреляют, – донёсся шепоток с соседнего матраса. Там лежал Матвеенков, первогодок, недавно только во взвод прибыл.

– Слышу, что стреляют, – проговорил Князев недовольно, – на окраине бьют. – Приподнял голову – движение было настороженным, бесшумным. Послушал: не скрипнет ли что, не треснет ли сухая былка, сучок, не попадет ли под чужую ногу пустая консервная банка, не раздастся ли встревоженный голос часового: ночную тишь за полтора года службы Князев привык слушать, как врач больного. Тот каждый случайный хрип-сип берёт на заметку, так и Князев. Нет, вроде бы, всё в порядке, слышны только шаги часового, спокойные, мерные, и Князев тоже успокоился: часовой, если что, предупредит, поднимет по тревоге. Сказал: